— Давай сидеть за одной партой? — предложил Володя.

Андрей согласился, потому что прекрасно понимал — недолгой будет его популярность в классе, а вот Володя — настоящий друг, он — надолго. Но пока популярность еще была, Андрей небрежно смахнул на пол портфель своего прежнего соседа, расчистил место для Володи.

— Садись!

Это был один из самых счастливых дней Андрея, даже Анюта отошла на второй план.

Вернувшись после уроков домой, Андрей попробовал повторить знаменитый удар ногами в грудь, прыгал до изнеможения, пытаясь попасть в обитую дерматином дверь, но ничегошеньки не получалось. Смешон был вспотевший, уставший Андрей. Гордо высилась коричневая дверь, так и не испробовавшая силы его удара.

Тогда Андрей порылся в отцовском письменном столе, похитил пачку сигарет в золоченой коробке. На перемене Андрей угостил ими одноклассников. Потянулись к коробке уважительные пальцы. Андрей закурил вместе со всеми и почувствовал, как сам взмывает куда-то с ароматным синим дымом. Уважения, почитания, признания — вот чего ему не хватало! Вот о чем тосковала душа!

Когда выходили из туалета, неожиданно встретили директора.

— Вы… вы курили? — воскликнул директор.

Все остановились, опустив взоры долу.

— Курили?

— Нет, что вы… Мы не курили… Нет.

— Как же нет? От вас табаком пахнет!

— Товарищ директор! — неожиданно произнес Андрей. Еще не знал, что скажет, но уверенность, что так надо, вела вперед, иное руководило, а иному он доверял всецело. — Товарищ директор, мы не затягивались… — спокойно, уверенно смотрел Андрей прямо в директорские зрачки. И вместе с тем с победительной наглостью, как бы предсказывая директору, в какое глупое положение он попадет, начни кричать, строжить, грозить…

— Ладно… — махнул рукой директор, — идите на урок, но если еще раз замечу…

Синий дым, синий дым!

— Дружба? — спросил на уроке Володя Захаров и протянул Андрею руку.

— Дружба, — ответил Андрей, чуть помедлив.

— Ты за меня, я за тебя?

— Я за тебя, ты за меня, — повторил Андрей, прекрасно сознавая, что, независимо от того, будет ли он за Володю, Володя всегда будет за него.

Да, непохож был Володя Захаров на свою сестру Анюту! Анюта завораживала движением, небесные светила могли сверять ритм по ее походке, Володина же походка напоминала движения подвыпившего возбужденного человека. «Ну что ты, Захаров, ей-богу… — частенько говаривал раздосадованный физкультурник, так и не уяснивший до конца: прикидывается Володя, чтобы его позлить, или же в самом деле такой, — как снежный человек, ей богу…» Класс хохотал, Володя не обижался. Действительно, причудлив и неповторим был его бег — животом вперед, руки как на шарнирах, ноги, кажется, вот-вот подломятся, и упадет, рухнет Володя, но нет! — круглая, тяжелая, как гиря, голова держит тело в равновесии. Примерно такой же была и его походка. Ноги сами собой припрыгивали, словно Володя шел по кочкам, а руки молотили воздух, словно он собирался взлететь.

Ученый грач Бисмарк жил у Володи дома на подоконнике. Пятьдесят слов знал Бисмарк, употреблял их, естественно, невпопад, а когда Володя разваливался отдыхать на диване, Бисмарк устраивался у него на груди и принимался чистить Володины ресницы. Этим Бисмарк доказывал Володе полнейшую свою преданность и расположение. «Ложись рядом, — как-то предложил Володя Андрею, — он, может, и тебе почистит…» — «Нет-нет, спасибо! — воздержался Андрей, представив внушительный, похожий на плоскогубцы, клюв Бисмарка в миллиметре от своего зрачка. — А Анюте он чистит ресницы?» — спросил Андрей. «Нет, — ответил Володя, — они чего-то не ладят».

Хомяк Трофим обитал у Володи под кроватью в попахивающем деревянном ящике. «Трофим! Трофим!» — звал Володя, и Трофим неизменно появлялся, смешно кланялся, не расставаясь, однако, с капустным листом, прижатым к груди. «Я Трофима на снегу подобрал, — рассказал Володя. — Какие-то сволочи выбросили его прямо в коробке из-под обуви. Он почти замерз…»

Длиннющая такса Дельта с умными печальными глазами жила у Володи. Ее три года назад оставил у них сосед — одинокий штурман, уходивший в дальнее плавание. Но то ли корабль затонул, то ли что-то неладное случилось со штурманом, в общем, он не вернулся. Когда Дельта залезала под кровать, ложилась поперек, морда торчала с одной стороны, тонкий, похожий на крысиный, хвост — с другой.

Володя мог разговаривать с «братьями меньшими» как с людьми, а мог и на их языке. Что было странно: они понимали его и так и так. Володя каркал как грач; посвистывал как хомяк, томно и сладострастно мяукал — откликались с высоких крыш вожделеющие коты, взволнованно бубнил — заинтересованные голуби, склонив головы, семенили сзади. Старинный позолоченный Брем — два года Володя копил на него деньги! — теснился на полке, и ветерок из окна, словно белые волосы, перебирал торчащие из каждого тома многочисленные закладки. Последние три месяца Володя не завтракал в школе, теперь уже экономя деньги на покупку пары волнистых попугайчиков. Свет вспыхивал у него в глазах, когда Володя общался с животными, лицо становилось одухотворенным, и Андрей понимал, это Володина душа светится и трепещет. Ему даже становилось не по себе: не оборотень ли Володя, не прикидывающийся ли простачком колдун? Привыкнув мыслить книжными категориями, требующими известной изощренности, Андрей воспринимал ближних, как если бы они были героями романа, полного страстей, интриг, соперничества. Андрей недоумевал: почему так прост Володя? Почему так однозначен — преданный друг, и все! Почему верит всему, что он, Андрей, говорит? Почему не желает рассчитать его поведение хотя бы на два-три хода вперед? Андрей догадывался, что простота эта вовсе не от отсутствия ума, а от какой-то иной точки его приложения. По-видимому, то, что Андрей полагал важным для себя, для Володи было совершенно неважным. Что волновало Андрея до безумия, оставляло Володю спокойным. Андрей редко чувствовал себя свободным и нескованным, всегда, каждую минуту что-то представлял, что-то изображал, Володя же был самим собой, был свободен и, как иногда казалось Андрею, смотрел на него с жалостью: «Куда ж его, сердешного, на сей-то раз качнет?» А еще Андрею казалось, что Володина простота и свобода сродни ласковой улыбке их дачного сторожа. Одинаково ласково сторож улыбался всем! Всякий раз, приезжая на дачу, Андрей не уставал дивиться этому. Никогда не замечал Андрей, чтобы хоть что-нибудь вывело старика из себя. Улыбаясь, добрым мягким голосом сторож сообщал отцу, что на даче все в порядке и что местные хулиганы, забравшись в сад, вытоптали клубнику, поломали яблони. Одинаковыми словами разговаривал с отцом, с министром, однажды пожаловавшим к ним на дачу, с алкашом, случайно запоровшимся в сад, вздумавшим поваляться на цветах. Иногда Андрею хотелось встряхнуть сторожа за плечи, спросить: «Старик! Ты жив?» Но он не делал этого, потому что знал: ответа не будет. «Ведь дошел до нас гипсовый античный мыслитель, — говорил себе Андрей, — дотащил свое тысячелетнее «Все едино суть…». В конце концов это их право — старика сторожа и античного мыслителя — жить по-своему, не согласовывая свою философию со мной…» Одинаково добрым покачиванием головы сторож отвечал на все, что ему говорили. Так же, добро качая головой, внимал солнечному свету, дождю, шелесту деревьев. Не изменилась бы, наверное, его реакция и в случае землетрясения, наводнения, конца света. Следовательно, не делал старик различия между человеческими словами и языком природы. Что же такое было ему известно о людях? Какое жуткое потрясение уравняло, причесало под одну гребенку в его глазах человеческий мир? Сколько раз, наблюдая это доброе покачивание головой, Андрей думал, что старик вовсе не вслушивается в слова, в то, что ему говорят, а внимает чему-то иному, лишь ему известному, что, быть может, первичнее человеческих слов. Из слов можно вылепить что угодно, а это иное предстает каждый раз перед ним во всей своей вечной неизменности, неколебимости, и поэтому старик сторож лишь бессильно и добро покачивает головой, словно китайский болванчик. Что в сравнении с этой, известной ему, вечной неизменностью воздушные человеческие слова, какое они имеют значение, сегодня в одних и тех же устах одни, завтра совершенно другие?