Заканчивалась практика…

…Отец уезжал в командировку. Андрей испросил у него разрешения по случаю окончания практики и начала последних в школьной жизни летних каникул пригласить на дачу Володю и Анюту.

— Анюту? — Отец сразу же прицепился к женскому имени, игнорируя мужское. — Анюту… Она похожа на кошку — мягкая, грациозная? Кажется, я тебя с ней видел… Ведь это ты ее провожаешь через парк?

— Ее, ее.

— Смугленькая… Удивительно, есть женщины, которые моментально загорают. Только выглянет солнце, а они уже как побывали на юге. Раньше про таких говорили: «Загорает, как прачка…» Почему прачка? Потому что все время на солнце, что ли? — Лицо у отца сделалось задумчивым, как и всегда, когда он погружался в воспоминания.

— Так я приглашу их? Володю и Анюту.

— Да-да! — спохватился отец. — Конечно, приглашай. Пожалуйста.

Накануне вечером отцу принесли два железнодорожных билета. «Симферополь», — прочитал Андрей конечный пункт назначения. Дважды вчера звонила женщина, спрашивала отца. И сейчас, предаваясь воспоминаниям, отец посматривал на телефон. На диване лежал с разинутой пастью чемодан. Бутылка коньяка и пара походных стаканчиков первыми легли на дно, как наиважнейшие в предстоящей командировке вещи. Отец был чисто выбрит, голубая, как небо, рубашка обтягивала плечи. Андрей не удивился, что он так поспешно разрешил пригласить на дачу Володю и Анюту. Что угодно сейчас, ожидая звонка, разрешил бы отец…

— А что эта Анюта… Ты с ней… Как бы это сказать… а?

— Не надо, — обрезал Андрей. — Я никогда ни с кем так вот не буду говорить… о ней…

— Я не имел в виду ничего оскорбительного для тебя и для нее, — улыбнулся отец и снова посмотрел на телефон. — Анюта… Ты с ней шел как-то по парку, а я стоял у окна. Совершенно случайно. Я ее разглядел. Чего-то она мучается, чего-то ей не по себе. Я бы сказал, девочка с историей… У нее интересные глаза.

— Золотистые, — не думая, произнес Андрей.

— Да? Ты так думаешь? Ну… я-то сверху не разглядел.

Андрей понял, отец имел в виду не цвет глаз Анюты.

— Наверное, золотистые, — согласился отец. — Так что ты там говорил? Хочешь поступить в архитектурный, используя мои связи? Учти — это палка о двух концах.

Они рассмеялись, но тут зазвонил телефон.

…Ровно в шесть машина остановилась у подъезда. Андрей, Володя и Анюта стояли, поеживаясь на утреннем холодке. Анюта держала голубую коробку из-под обуви, перевязанную подарочной ленточкой. На все вопросы, что в коробке, загадочно улыбалась.

Птичья многоголосице вплеталась в утреннюю тишину. Дом, как живой, дышал открытыми окнами. То там, то здесь возникали в оконных квадратах заспанные лица. Перестук деревянной тары вскоре расколол тишину. В молочный магазин привезли товар. Небо было синим, солнце еще не заглянуло во двор, но над крышами воздух уже посветлел, вот-вот должны были заскользить по окнам лучи, запрыгать солнечные зайчики.

Когда расселись на приятно пружинящих сиденьях, Андрей вспомнил, что забыл дома краски. А ему так хотелось на даче написать портрет Анюты! Все уже было продумано. На скамейке в саду будет позировать Анюта, а за скамейкой стена цветов.

— Я сейчас, быстро! — Андрей рванул дверцу. — Краски забыл… — и тут же остановился как вкопанный…

Одинокая фигура маячила вдали — там, где начинались песчаные парковые дорожки, ведущие к белой беседке. Знакомой показалась Андрею фигура. «Это Семка!» — узнал он.

Семка между тем медленно выплывал на свет, проявлялся, приближался. Руки в карманах, широченные брюки метут асфальт. «Где он был ночью? — подумал Андрей. — Что делал? Куда сейчас идет?» Спешить, похоже, Семке было некуда. Он шел домой, как сомнамбула — по инерции. Отчуждение от нормальной, привычной человеческой жизни излучала Семкина фигура. А еще: отчаяние и исход, когда уже поздно что-либо изменить, когда, как говорится, кубок об пол! Вот что прочитал Андрей в заломленной набок кепке, в небрежной походке, в самом факте неприкаянного утреннего одиночества. Навстречу беде, казалось, шагает Семка, стиснув зубы, не глядя под ноги…

— Это… кажется, Семка… — пробормотал Андрей.

— Андрей! — Анюта схватила его за руку. — Поехали, пожалуйста! Зачем тебе краски? Поехали, Андрей!

— Ты что, не хочешь, чтобы он нас видел? — спросил Андрей. — Ты… его боишься?

Анюта непрестанно теребила ленточку, которой была перевязана голубая коробка.

— Поехали, Андрей! Я ничего не боюсь. Я тебя прошу.

— Ничего-ничего, может, я хочу с ним потолковать? — Андрей сделал шаг вперед.

— Пожалуйста, Андрей… — повисла у него на руке Анюта. — Не связывайся с ним, умоляю, поехали!

— А чего ты так волнуешься?

— Поехали, Андрей!

Андрей сел в машину, откинулся на сиденье.

Тревога.

Она сгустилась в машине подобно синему ночному воздуху. И Андрей и Анюта — оба дышали тревогой. Странное чувство — тревога до предела обострила восприятие, позволила увязать вопреки логике вещи, на первый взгляд несоединимые. Разновидностью иного была тревога. Догадка прошла сквозь Андрея как ток.

— Ну что ж, Николай Николаевич, поехали… — произнес Андрей, одновременно держа в поле зрения Анюту, идущего навстречу Семку, голубую коробку у Анюты на коленях. Когда ЗИМ поравнялся с Семкой, Анюта стремительно нагнулась завязывать шнурок. Андрей не менее стремительно бросил взгляд вниз. Не нуждался в завязывании шнурок!

Выехали на улицу. Анюта рассмеялась, чмокнула Андрея в щеку.

— Умница! Всегда слушайся меня, и все будет в порядке! Как здорово! Мы едем за город.

— Можно было взять с собой Дельту, — сказал Володя, — она бы не помешала, правда?

— Конечно, — рассеянно ответил Андрей.

Володя с негодованием посмотрел на Анюту. Дескать, что я говорил!

Анюта смотрела в окно.

Андрей смотрел на Анюту и думал, что же такое в голубой коробке?..

До мелочей, до выбоин на асфальте была известна Андрею дорога на дачу. Раньше она даровала покой и радость. Так приятно было смотреть на мелькающие за окном деревья, столбы и перекрестки! Душой отдыхал Андрей от школьно-городских тревог и волнений. Здесь, в машине, начинался его мир. Здесь он приводил в порядок мечты и мысли.

Нынче же тревога висела в машине облаком. Мельчайшие ее игольчатые частицы, казалось, проникали в кровь, струились по венам, оседали льдистыми кристалликами под ногтями. Андрей дышал на ногти, стараясь растопить лед, потирал в волнении руки, разогревая кровь.

Впоследствии Андрей научился справляться с внезапными приступами тревоги, в конце концов даже начал извлекать из них прямую выгоду. Тревога стала его ясновидением. Как светофор, она сигнализировала: «Сбавь скорость! Оглядись! Внимательно оглядись!» Тревога предостерегала, охраняла. Так, например, Андрей пугался, когда ему слишком уж везло, потому что был согласен с древними греками, которые, как известно, считали, что чрезмерный избыток в одном направлении приводит к насильственному изменению в другом, противоположном. По их мнению, люди, ставшие чрезмерно богатыми или же заполучившие чрезмерную власть, подвергаются особой опасности впасть в крайнюю нищету и зависимость. Богатство лидийского царя Креза для древних греков не было причиной его падения, но они полагали: для умного наблюдателя — это симптом, что в его жизни что-то произошло, нарушилось, и это «что-то», вероятно, приведет его к падению.

Сколько бед миновало Андрея! Время, само всемогущее время как бы протянуло ему руку дружбы. Спокоен и безмятежен был его человеческий век. Лишь в редкие мгновения бунта против этой безмятежности Андрей впадал в отчаянье. Не ограбил ли он сам себя? Не обломал ли сознательно крону, превратившись в голый столб, на который даже воробью не сесть, не зацепиться. Не за что… Сколько, сколько всего могло с ним быть, но не было! Не было… Тревога предупреждала, а Андрей старался не спорить с тревогой. И бунтовал-то скорее из любопытства, как хозяин, уверенный в прочности своих ворот, все же иногда проверяет их крепким ударом сапога. Не с целью действительно проверить, а лишь почувствовать удовлетворение…