Выступление Гаррисона и Дугласа было назначено на заключительное вечернее заседание. Помещение церкви, где проходил съезд, было к этому времени переполнено. Гаррисон выступал первым, и все было спокойно. Но вот на трибуну взошел Дуглас, и сразу раздался треск стекла, в окна полетели большие камни. Народ стал выбегать из церкви. На улице поднялся крик, послышался топот ног. Хулиганы бежали, заседание возобновилось.

В Филадельфии проживало много образованных людей, которые проявляли себя как весьма активные сторонники освобождения негров. Дугласу было приятно их общество, они же с готовностью выполняли роль его телохранителей и оказывали ему всяческое уважение. Секретарь Филадельфийского комитета бдительности, Уильям Грант Стилл, ввел Дугласа в этот круг.

В субботу утром, простившись со своими друзьями, Гаррисон и Дуглас отправились на железнодорожную станцию. В последнюю минуту Гаррисон вдруг вспомнил, что ему что-то еще надо сделать.

— Идите за билетами, Дуглас, — сказал он, — я подоспею к поезду.

Дуглас повиновался, но когда поезд подкатил к перрону, Гаррисона все еще не было. Дуглас вошел в один из задних вагонов и, сев у окна, принялся тревожно выглядывать своего спутника.

Он не заметил, что к нему подошли, пока не услышал грубый окрик:

— Эй ты, вон отсюда!

Это было как тот памятный хлест бича. Так к нему давно уже никто не обращался. Дуглас поднял голову и увидел высокого мужчину с красным от пьянства лицом.

— Ступай в передний вагон, там тебе место!

— У меня билет первого класса, и я имею право находиться здесь, — ответил Дуглас спокойно. Но мускулы на спине напряглись до боли.

— Ах ты, черная скотина!

— Джон, умоляю…

Только сейчас Дуглас заметил выглядывающую из-за спины белого хрупкую фигурку женщины. Пряди тонких седых волос выбивались из-под ее капора, голубые глаза были расширены от испуга.

Дуглас поднялся со скамьи.

— Прошу прощения, сударыня, — сказал он, — разрешите мне уступить вам место.

Грубиян разинул рот. Он не ожидал услышать такую речь.

— Нет, нет, я… — забормотала дама.

— Молчи! — наконец гневно выдохнул ее спутник. — Не смей разговаривать с черномазым! Я ему сейчас так заеду в морду, что он все свои зубы проглотит. Пусть только еще раз заикнется!

Дуглас улыбнулся женщине.

— Я повторяю, у меня билет первого класса. И хотя вагон свободен, я готов уступить даме свое место.

Он вскочил и, защищаясь рукой от удара, шагнул в проход. Пьяный разразился непристойной бранью.

— Джон, перестань! — взмолилась маленькая дама.

На перроне Дуглас столкнулся с Гаррисоном. Они поспешили в другой вагон, и в эту же минуту поезд тронулся.

— Мы о нем заявим на следующей станции, — сказал Гаррисон.

Дуглас только пожал плечами.

— Да что с пьяным связываться!

Около трех часов дня поезд прибыл в Гаррисбург. На вокзале собрались встречающие: старинный подписчик «Либерейтора» доктор Рутерфорд со своей золовкой Агнес Крейн и несколько негров; один из них, мистер Вольф, торжественно пригласил к себе Фредерика Дугласа, а доктор Рутерфорд повез к себе домой Гаррисона.

Гаррисбург, столица штата Пенсильвания, находился под сильным влиянием рабовладельцев. Их противники составляли горстку, и они отважно боролись против большинства. Аболиционисты получили помещение ратуши на два вечера — на субботу и воскресенье — для встречи с Гаррисоном и Дугласом. До сих пор лишь считанные слушатели приходили на такие собрания, но в эту субботу зал был битком набит и толпы народа осаждали здание с улицы.

Назревали неприятности. По улице гарцевали всадники, врезаясь в толпу; в зале чувствовалось возбуждение.

На трибуну поднялся председатель и, сказав несколько вступительных фраз, познакомил аудиторию с мистером Гаррисоном. Все понимали: если что-нибудь случится, объектом нападения будет Дуглас. И когда темнокожий оратор подошел к кафедре, из задних рядов закричали: «Садись, черномазый!»

Эти слова послужили сигналом. В окна полетели камни, кирпичи, обломки глиняной посуды, а из задних рядов — тухлые яйца, гнилые помидоры и тому подобные «снаряды». На сцену прыгнули какие-то люди, вооруженные дубинками.

Зал превратился в бедлам: слышался визг, треск битого стекла, выкрики: «Долой проклятого негра!», «Убейте его!», «Проломите ему башку!» Вспомнив толпу в Индиане, Дуглас поднял над головой стул и занял оборону. Камень угодил ему в лоб, едва не выбив глаз, кусок кирпича задел по голове, но он так и не подпустил к себе никого близко. Началась общая потасовка. Гаррисон с трибуны требовал наказания нарушителям порядка. Постепенно все они были изгнаны, восстановилась тишина.

Можно было думать, что после таких волнений публика откажется продолжать собрание. Но не таковы были те, кто явился послушать Фредерика Дугласа. Раненым была наскоро оказана первая помощь, разбитые головы кое-как забинтовали. Прижимая ко лбу мокрый носовой платок, чтобы остановить кровь, Дуглас, наконец, начал свою речь. Одобрительные возгласы публики были слышны далеко на улице, где толпились изгнанные бандиты, которым так и не удалось расправиться с «черномазым».

На следующее утро, а также днем Гаррисон и Дуглас выступали в негритянских церквах. На митингах вместе с неграми присутствовали белые, и все обошлось спокойно. А вечером в ратуше собралось вдвое больше народу, чем накануне. Эксцессы больше не повторялись.

— Этих аболиционистов, что целуются с неграми, всегда называли трусами, — ворчал какой-то человек в трактире. — А ведь это вранье! — И он сосредоточенно потрогал шишку на голове.

В понедельник утром Гаррисон с Дугласом отправились в Питсбург. До Чемберсбурга надо было ехать по железной дороге, а дальше — дилижансом. На почтовой станции им заявили, что произошло недоразумение с билетами. Дуглас может ехать в два часа, а Гаррисона просят подождать следующей кареты, которая уходит в восемь вечера. Гаррисон посоветовал Дугласу ехать — ведь в Питсбурге их будут встречать.

Дорога через Аллеганские горы была необыкновенно красива, но опасна, поэтому ехали медленно. Дилижанс был переполнен, от жары все плавилось. Несколько раз делали остановки возле дорожных таверн, но Дугласа в помещение не пускали. Ему разрешалось есть только на улице. Но он предпочитал оставаться голодным, хотя путешествие длилось около двух дней.

В Питсбурге почтовую карету встречала комиссия из двадцати человек — белых и цветных — и негритянский духовой оркестр, который гремел не переставая. Дилижанс опаздывал — он прибыл только в три часа ночи, но комиссия и музыканты терпеливо ждали.

Дугласа не мог не потешить вид его спутников, буквально онемевших от изумления, когда под оглушительные звуки тромбонов и труб его почти вынесли на руках из кареты. Как им было догадаться, что этот скромный темнокожий человек, которого всю дорогу унижали и старались отпихнуть куда-нибудь подальше, — знаменитая личность?

Грязный, задымленный Питсбург напоминал промышленные города Англии. Люди жили в этом городе в очень плохих условиях. Они знали, что смерть тяжела, но и жизнь не легче. И они гневно отвергали рабство в любой форме, приняв за девиз: «Ни одного нового рабовладельческого штата!»

Своим энтузиазмом жители Питсбурга тоже напоминали англичан. Свое одобрение они высказывали открыто. Прощаясь с гостями, они устроили бурную овацию Гаррисону, Дугласу и местному аболиционисту А. К. Фостеру, который организовал эту встречу.

В пятницу Гаррисон и Дуглас поехали на пароходе по реке Огайо. Первая остановка была в Нью-Брайтоне, деревне с населением в восемьсот душ. Митинг проводили в амбаре — сверху, с бревенчатого настила под потолком, сыпалась на ораторов из бочек мука.

Следующим пунктом был Янгстаун; остановились у гостеприимного трактирщика. Этот человек всегда давал бесплатный приют аболиционистским лекторам. В громадной роще состоялось несколько митингов— гостям пришлось в этот день выступить три раза. К вечеру Дуглас совершенно потерял голос; Гаррисон действовал за двоих. Нью-Лайм, Пейнсвилль, Мансон, Туинсбург — всюду митинги, митинги: где в церкви, где в наемном помещении, где в сарае или в палатке, а где в роще или на горном склоне. Наконец поехали в Оберлин, город, ставший вехой и для Гаррисона и для Дугласа.