Недолюбливает Орловский и серебро. Тут ему уже никто не помощник. Ясное дело, корона не на той голове, меч не в тех руках... Как оно и всегда бывало по историческим перепутьям. А вот с чесноком, слава богу, обошлось – приврали сказки. К чесноку Алехан Григорьевич равнодушен.

Тем временем улица раздается вправо широкой площадью, над которой по-за сквериком высится увенчанная звездой островерхая громада. На другой стороне суматошно, под деревьями мельтешат фигурки, человечьи и не очень. Одна, бурая и мохнатая, вдруг рывком выскакивает на середину дороги, несколько других, в мешковатой зелёно-пятнистой одежде, догоняют, окружают, принимают в пинки. На этой стороне тихо, только маленький солдатик в таком же линялом камуфляже мерно трясёт фонарный столб. На скуластом азиатском лице – выражение безмятежной покорности судьбе. На фонаре, дрожа и подвывая от страха, висят три крупных медведя.

За процессом наблюдает молоденький офицер: лихо заломленная фуражка с расшитой золотом тульей, лейтенантские двухзвёздные погончики, белые парадные перчатки, нарукавная нашивка с скрещенными лопатами – эмблема спецназа министерства иностранных дел. В правой руке – пастуший кнут. «Слезайте, падлы! – кричит лейтенант медведям. – Добром не слезете, дедушку на вас выпущу!» Одобрительный рык вторит ему из припаркованного рядом лимузина защитного цвета с наглухо тонированными стеклами. «Сиди там! – рявкает офицер. – Команды на выход не было!» И вновь поворачивается к медведям.

В этот момент подходит и Алехан Григорьевич. Вежливо приветствует лейтенанта, интересуется. «Да вот, – поясняет тот, – опять эти дебош устроили. Влезли ночью в зоопарк, пытались к медведице домогаться. А ей разницы нет, что гризли, что душили, она у нас белая да горячая – всех и поразгоняла к чёртовой матери. Ползоопарка разнесли, уроды!»

Орловский кивает сочувственно. До зоопарка ему дела нет, но заботы лейтенантские куда как знакомы – сам в прежние времена, бывало, солдатиков водил, на субботник там, или колхозу шефскую помощь оказать. Тут иной раз и минуты спокойной не выйдет – три десятка обалдуев чего только не удумают, куда только не сунут свои длинные молодые носы, а отвечать кому? Тебе, взводный. И отмазки не принимаются. По своей ли воле взялся, старшие отцы-командиры послали ли, а всё одно – виноват.

Но – дело прошлое, а задерживаться недосуг. Алехан Григорьевич вслед за тротуаром огибает площадь по левому краю, мимоходом щурясь вперед, в сторону Новинского бульвара. А там уже просыпается перегородивший почти всю улицу палаточный лагерь, тысячи медведей возятся, приплясывают, кое-как когтищами своими настраивают гитары и балалайки – и помаленьку вздымают неизменный, легендарный уже плакат. Плакату десять лет, длина – триста шестьдесят два метра, и в книге Гиннесса по заслугам отмечен. Написано на плакате: «Yankees, take us home!» Тоже забавно: ведь безмозглые животные душили, мультяшки фактически, да и пьют без меры – а понимают правильно.

Орловский мимолётно улыбается и сворачивает на Поварскую. Опять выбирает затенённую, здесь – левую, сторону. Таблетки, оно конечно, а по-привычному – оно и поспокойнее будет. Минует воспетую Львом Толстым усадьбу, минует ряд посольств. У дверей некоторых уже расположились душили – с неизменными водкой, гармошками-балалайками и плакатами. Плакаты поменьше того, главного, и написаны на разных языках – но всё с тем же смыслом: «янки, киви, норвежцы, киприоты – заберите нас отсюда!» Чужие здесь медведи, и сами прекрасно это понимают. А вот Алехан Григорьевич – свой, родной. Как и вон те, например, трое упитанных гномов в оранжевых жилетах поверх кольчуг, лениво перекуривающие над разверстым люком посреди проезжей части. Из люка периодически высовывается тощенький молодой парнишка, получает новую команду и ныряет обратно. Морда у парнишки отчётливо рязанская.

Тоже свой, да.

Между тем улица заканчивается, вливаясь в широкий проём Арбатских Ворот. Справа подступают серые гиганты Нового Арбата, между которыми палехской лаковой шкатулкой красуется маленькая церквушка на пригорочке. Вдоль неё по тротуару ряд афиш, наподобие театральных. Взгляд Орловского выхватывает пару заголовков покрупнее – «Молебен жителей Жулебина о ниспослании метро» и «Крестный ход против сноса Южного Бутова». Алехан Григорьевич мысленно исправляет «-а» на «-о». В прежние времена он может и заглянул бы на молебен полюбопытствовать – но не теперь. Нет, и тут соврали сказки, зайдёт, если захочет – но к чему попусту смущать попов и прихожан? Пусть молятся спокойно. Глядишь, и выйдет что: достучаться до небес в нашу эпоху, пожалуй, попроще будет, чем до очередного градоначальника.

Орловский ускоряет шаг, чтобы быстрее преодолеть унылую кишку подземного перехода. Подземелья неприятны ему не меньше пресловутого кровавого подбоя, обитых бархатом гробов и прочей пошлой романтики. Он и дальше идёт по этой стороне Бульварного кольца – там, подальше, есть переход на светофоре, а здесь лезть ещё в одну кишку, пусть и недлинную. Неохота, хоть и короче так. Взгляд скользит по старому дому справа. В эпохе давней, в Лету канувшей, там располагалась знаменитая на всю страну кулинария при не менее знаменитом ресторане «Прага», теперь же – банальная на вид продуктовая лавка. Для посвящённых – стол заказов Дворянского Собрания. Надо бы зайти, кстати, талоны отоварить. Но сегодня у Алехана Григорьевича нет с собой обменной тары, – а в обычную посуду заказы не отпускают.

Дальше, дальше… Старый дом являет взору другую сторону – тот самый ресторан «Прага». Затем вафельная плитка пешеходного Арбата и мрачная громада новостройки, семиэтажного табачного ларька из зеркального стекла и нержавеющей стали. На фасаде сияет огромная вывеска: «ТрактирЪ Корчма». У дверей скучают запаренные швейцары в красных кафтанах и высоченных боярских шапках – нежная любовь владельца, господина Никольского, к отечественной истории порой не знает никакой меры. Впрочем, для политика и персонажа светской хроники это скорее достоинство. Орловский же помнит ещё по прежним временам молодого чертовски талантливого писателя – и очень жаль, что фантастику запретили. Очень жаль. Да…

А вот и самый забавный момент. Алехан Григорьевич, как и всегда, украдкой глядит на часы: пунктуальность корчмарей выше всяческих похвал. Ровно в шесть тридцать двери распахиваются, и четвёрка дюжих официантов (то есть они, разумеется, – половые, но в наше время это слово звучит несколько двусмысленно) выносит на улицу и осторожно опускает в лужу чьё-то почти бесчувственное тело. Ясное дело, лужа не простая, а специально подготовленная.

Тело ворочается, пытаясь устроиться поудобнее в подогретой воде, озирается. Не повезло бедолаге: сам встать не в силах, а руку подать некому – нету зевак поблизости, приелось, видать, ежеутреннее развлечение за несколько лет. Орловский мысленно сетует на свой мягкий характер и идёт на помощь.

Спасённый, невысокий белобрысый толстячок, отирает рукавом подмокшую бородёнку, бормочет жалобно: «Да как они смеют так поступать с русским человеком? Я дворянин! Я князь!» «Ну какой же ты князь, – увещевает Алехан Григорьевич. – Поди проспись лучше». «Я князь! – неожиданно взъяряется толстячок. – Михайла Евграфович Харитонов-Задунайский! И они у меня все… все…» Затем с пьяной непоследовательностью вновь меняет тон на жалобный: «Человек, выведи меня отсюда. Я волшебное слово знаю. И пароль».

Пароль он действительно знает. Такой знакомый странный щёлкающе-сосущий звук…

                                                                                   * * *

…Граф Орловский, Алексей Григорьевич… Предпочитает именоваться Алеханом… Правнук Христофора Вонифатьевича… Я знала его – такой милый юноша… Дела давно минувших дней…

…Присаживайтесь, граф… У меня есть для вас предложение, от которого вы не смое-те отказаться. Помилуйте-с, разве ж от такого отказываются?!…

…Раньше у нас бывали некоторые проблемы – инициация, знаете ли, приходилось скрывать. Но теперь-то уже можно…