— Которую ты увековечил на своих ногтях, — улыбнулась девушка.

— А! Это с прошлого года не могу отмыть, — попытался отшутиться я.

— Крепкая зазноба! — рассмеялась Женя.

— Почему это? — не понял я.

— Ну… Раз с прошлого года отмыть не удаётся, — ответила Женя.

Действительно, никогда в жизни я ещё не был так сильно влюблён.

Прежде я влюблялся часто, но, бегая за одной девчонкой, не считал зазорным время от времени подумать и о другой.

Тамара не давала мне такого шанса.

Я думал только о ней. Только о ней.

Прежде, в восьмом классе, я сидел за одной партой с Лёшкой, но он, перейдя со мной в другую школу, оказался в параллельном классе, и как-то так получилось, что моей соседкой по парте стала Женя — улыбчивая и немного полноватая девушка.

Что интересует юного девятиклассника, когда он впервые смотрит на девушку?

Правильно — её ножки.

Но, странное дело, я поймал себя на мысли, что ножки Жени меня почти не волнуют.

Девушка вела себя весьма непринуждённо, она запросто прижималась ко мне своим упругим, теплым бедром, вроде, по делу: то одно ей было непонятно, то другое.

Мне ничего бы не стоило, словно невзначай, положить ладонь на её бедро, которое было лишь наполовину прикрыто короткой школьной формой. Уверен — это не вызвало бы скандала.

Ну, убрала бы она мою лапу — и всё.

А в зависимости от того, как именно она это сделала, я решал бы, повторить свою выходку или обратить всё в шутку.

Но я не делал этого.

Потому что у меня была Тамара.

Моя Тамара!

Каким новым оказалось это удивительное слово — «моя»!

В нём было что-то взрослое, меня охватывало неясное чувство собственника, когда кто-нибудь из приятелей говорил мне: «Твоя-то вчера на танцах была в таком классном платье!»

Это сладкое слово «моя»!

Наверное из него рождалась моя ревность.

Я ревновал Тамару по любому поводу. Взять те же вчерашние танцы. Сам я не смог прийти, а потому жутко переживал, с кем и сколько раз танцевала моя девушка.

Как великое одолжение, нам разрешали приходить на танцы в школу, где мы прежде учились. Но мы чувствовали себя неловко, наверное, потому, что здесь не было наших сверстников. Хотелось одного: порадовать Тамару двумя-тремя танцами и тихо уйти с ней в прохладную темноту ночи, чтобы, уединившись, целоваться до потери сознания.

Лёшка и Наташа отныне гуляли сами по себе.

Мы не мешали друг другу, и это было чудесно.

Целоваться стоя было приятно, но неудобно.

Хотелось сесть.

И мы с Тамарой нашли себе местечко.

У речки, на маленьком деревянном мостике, совсем недалеко от дома моей девушки.

Этот мостик почему-то назывался «кладочка».

Свесив вниз ноги, мы осторожно садились на кладочку. Теплое, не очень широкое бревно служило нам верой и правдой. Вечером этой кладочкой уже никто не пользовался, и мы могли сидеть здесь сколько угодно.

Теперь это было наше место.

Мы целовались, целовались и целовались.

Сладок и памятен первый поцелуй, но он такой робкий и неумелый. Но как быстро и как легко освоили мы эту немудрёную науку, и уже через пару вечеров я целовал мою девушку так жарко и страстно, что у нас обоих захватывало дух.

— Не нужно так сильно… — капризно жаловалась она.

— Хорошо, не буду, — послушно отвечал я.

На некоторое время я становился паинькой, и мои губы едва-едва прикасались к нежным девичьим губам. Левой рукой я обнимал Тамару за плечи, правая ладонь робко покоилась на моих коленях.

Здесь нет ошибки. На моих коленях!

Хотя…

Мне мучительно хотелось переложить свою руку на девичьи колени. Но я боялся, что Тамара рассердится. Нет, определённо, это был уже не я. Кто-то другой влез в мою шкуру и влюбился в Тамару.

Разве так я обращался с Иркой?

Потрогать девичьи коленки?

Совершеннейшая мелочь!

Да что там коленки!

Я подходил к Ирке и с наглой улыбкой спрашивал:

«Какой сегодня день недели?» Девчонка отлично знала, что именно я сделаю через секунду и резко прижимала к бедрам свою короткую юбочку. И напрасно! Должен же я был, в конце концов, узнать, какой сегодня день недели!

Должен!

Борьба наша была короткой и весёлой. Ирка, смеясь, отталкивала мои дерзкие ладони, но я был более ловким и задирал вверх тонкую ткань. Всего на секунду.

Ирка взвизгивала, а я удовлетворённо говорил:

«Трусики — белые. Значит, сегодня понедельник.»

Вот как я вёл себя с Иркой. Как свинья…

А тут, на деревянной кладочке, я словно боялся прикоснуться к девичьим коленям.

Это было непостижимо!

Распирала мысль: «Разве можно целовать и ласкать девушку, если ты не сказал ей, что это не просто так. Это серьезно.

Это потому, что я люблю её.»

Признавался ли я девчонкам в любви прежде?

Конечно. Много раз. Без труда.

Но те признания были как бесплатное приложение к объятиям и поцелуям. Они, признания, вылетали из меня легко и просто. Произнеся их, было легче добиться этих самых поцелуев и объятий.

Но теперь я робел. Чувства распирали меня.

Слова рождались в сердце и застревали в горле.

— Тамара… — начинал я.

— Что?

— Ты… Это…

— Что?

— Ты влюблялась когда-нибудь?

— Конечно.

— Сильно? — огорчённо спрашивал я.

— По-всякому.

— А сейчас тебе нравится кто-нибудь?

— Да, — многозначительно сказала Тамара.

Радостное предчувствие согревало мне душу.

Быть может, это я нравлюсь ей? Здорово!

— Тамара, я люблю тебя, — решительно прошептал я.

— А я тебя, — смущённо ответила она.

Да?!

Вот так, сразу?

Я был убеждён, что девчонки долго ломаются и не хотят признаваться в любви. Как у нас было с Иркой? Я задирал ей юбку и требовал, чтобы она раздвинула ноги… «Ты меня не любишь!» — хныкала она в ответ и тесно сжимала коленки. Что я должен был делать? Не люблю, не люблю, но причём здесь это? Конечно, я, задыхаясь от страсти, хрипло рычал, что она не права, я её люблю и буду любить ещё сильнее, вот только ноги нужно все-таки раздвинуть. И она, продолжая свою заунывную жалобную песню про «ты меня не любишь», медленно раздвигала коленки, а я быстро, по-хозяйски, занимал плацкартное местечко и замирал от сладострастного предчувствия. Самому мне никогда не пришло в голову спросить мою пассию, любит ли она меня. Потому что мне это было почти безразлично.

Вот такая была у нас с Иркой «любовь».

Была и прошла.

Теперь Ирка тоже училась в девятом классе, только не со мной, а в параллельном, вместе с Лешкой, и мы с ней виделись лишь изредка.

Признаюсь честно: встречаясь с Иркой, я невольно вспоминал всё, что у нас с ней было, и мучительные, греховные мысли терзали меня. Она носила немыслимо короткие юбки! Иногда тесные, узкие, такие, что можно было без труда рассмотреть контуры её ажурных трусиков, но чаще на ней были короткие, расширенные книзу юбки и платья, которые при каждом движении открывали взору обольстительные бедра моей бывшей подружки.

Я поднимался вслед за Иркой по школьной лестнице, взгляд мой невольно скользил по её высоко открытым ногам, и мне жутко хотелось завалить это созревшее, аппетитное тело на густую траву, на школьную парту, на кровать, на пол, — куда угодно, задрать юбчонку, содрать с её бедер эти импортные кружевные штучки и делать, делать, делать, делать с ней то, что мы столько раз делали минувшей весной.

И ещё думалось, что теперь я смог бы совершить всё до самого конца, по-настоящему — так, как надо.

Без всяких там — «понарошку».

Ведь я повзрослел.

Но Ирка исчезала за дверью своего класса, а мне хотелось бежать к кому-нибудь мудрому и сильному и рассказать ему о своей низкой похоти, я готов был просить прощения, мне нужен был человек, которому я мог бы излить свою душу.

Но такого человека не было.

И тогда я стал общаться с зеркалом.

У нас в прихожей висело большое, тяжёлое зеркало.

Мои родители говорили мне, что ему почти сто лет.