Саломахин упал. К нему подбежали бойцы. Но он быстро поднялся и, ничего не видя и шатаясь, сделал несколько шагов вперед. Он громко сказал бойцам:

— Идите! Вы нужны в бою. Я сам… я смогу еще сам…Приказываю — идите.

Он повернулся и, стараясь ступать уверенней, пошел, протянув перед собой руки.

Он мог спокойно идти: в надежных руках оставлял он первый клочок крымской земли, впитавшей кровь бойцов двух десантов[1]. В Крыму мы видели много следов первого десанта. Каски, изуродованное оружие и священные холмики могил.

Нет, теперь никто не мог отойти с этой земли хоть на шаг! Об этом ни у кого не было даже мыслей в самые трудные минуты боя.

…Ночью, когда тусклые звезды еще горели над морем, на одной из высот у флага залег с пулеметом гвардеец, младший сержант, комсомолец Махмед Гулиев. Из далекого Азербайджана пришел он на фронт. На Кубани он был дважды ранен, но вернулся в свою роту.

На рассвете Гулиев отразил три немецких контратаки. Он подпускал немцев так близко, что товарищи волновались. Позже он рассказывал мне:

— Я и сам волновался. Человек не камень. Но патронов, понимаете, было мало. А за нами — море. И даже один патрон потерять было жалко.

Махмед Гулиев уничтожил на подступах к высоте восемьдесят немцев. Эта цифра записана в его представлении к званию Героя Советского Союза, которое ему присвоено.

…Когда Гулиев отбил третью контратаку, к нему подполз боец-подносчик.

— Салям! — приветливо улыбнулся ему пулеметчик. — Как живешь?

— Я-то ничего, — ответил боец, — как ты тут живешь?

Им не пришлось поговорить. Они замолчали и стали смотреть туда, откуда послышался и начал нарастать тревожный гул моторов.

Какая дикая злоба охватила немцев, если на эту высотку, на пулемет Гулиева, они бросили шестнадцать бомбардировщиков? Завыли бомбы, и серо-желтые клубы дыма и пыли окутали высоту, повисли над нею.

Едва ветер развеял их, Гулиев увидел: немцы вновь приближались к высоте.

Гулиев спокойно очистил пулемет от земли. Патроны были. Их принес боец-подносчик. А раз были патроны, ничего не вышло у немцев.

Но опять послышался в небе тяжелый гул: приближалась новая партия «Юнкерсов». И молча смотрели на них два бойца из тесного окопа на высоте…

В Азербайджане, в родном селении Махмеда Гулиева — Грекнас, как во всей стране, с радостью узнали о том, что Красная Армия ступила на землю Крыма. Счастливую весть семье и землякам в Грекнас, который высокими горами поднят к самому небу, принесли газеты: там, в Крыму, сражается Махмед Гулиев, он — Герой Советского Союза. Но еще большую радость доставило письмо из Крыма.

Махмед Гулиев был жив. При втором налете «Юнкерсов» на высоту его только засыпало землей. Он отряхнулся, устало поднял голову и улыбнулся: красный флаг реял над крымской сопкой.

Берега у Керчи лежат подковой, точно выгнули их могучие волны, набегающие на набережную, на желтый песок, на скользкие камни холодных скал. С одной стороны бухты — древняя гора Митридат. Белые домики, как гнезда, облепили ее.

И всем, кто в военную осень сорок третьего года был на Таманском берегу, казалось, что пустыми окошками эти домики смотрят на нас, на армию, ждут, когда, когда же она перешагнет пролив, придет, чтобы выжечь из города немцев, въевшихся, как проказа, в его когда-то шумные и веселые улицы.

Немая, мертвая Керчь ждала нас.

Ждал завод, огромные корпуса которого высятся на другой стороне бухты, не покорившийся немцам керченский металлургический завод. У стен завода выстроились домики рабочего поселка Колонки. Не дымились трубы завода. Не было видно дымков и над крышами опустевших домиков.

Немцы свирепо расправились с жителями Керчи.

Когда высадился десант севернее Керчи, хотелось скорее попасть в нее, услышать рассказ о нечеловеческих муках керчан, освободить их. Мы увидели керчан раньше, чем попали в Керчь.

В катакомбах Аджи-Мушкая, небольшого селения, освобожденного десантниками, встретили мы керчан.

…Я шел по Аджи-Мушкаю с одним майором из штаба гвардейской дивизии. Моросил дождь, заставляя нас то и дело поеживаться. Немцы обстреливали поселок, приходилось прятаться за грудами белых камней, из которых когда-то были сложены приветливые домики местных рабочих и рыбаков.

На разбой немцев керчане отвечали сопротивлением. Начали пустеть дома в Керчи и ближайших поселках. Со всеми пожитками, с детьми люди уходили в каменоломни, где десятки лет добывался строительный камень, где время труд образовали подземный город с бесконечными коридорами, подобиями комнат и залами с прямыми колоннами, утонувшими в вечном мраке.

Вот и мы под землей, в убежище керчан — русских матерей и жен, детей и стариков, лишенных немцами крова, но не покорившихся. В штольне, где невыносимо тяжелый воздух, сдавленный покатыми сводами, был пропитан запахом жилья, боец-проводник сказал:

— Здесь…

Мы прислушались: что это шумит, шумит, словно точильный камень, словно щебень осыпается со стен и своды грозят вдруг рухнуть с грохотом? Откуда этот бесконечный, однообразный звук?

Боец принес медную гильзу, над которой дрожало пламя. Боец оберегал этот коптящий огонек ладонью, и при желтом свете мы увидели людей, склонившихся над жерновами. Меж круглых каменных плит, скрепленных осями, люди терли кукурузу. Терли кукурузу день и ночь, чтобы один раз в сутки поесть.

Сидит старуха с высохшим лицом и распущенными волосами. Сидит мальчик, одетый в лохмотья, сквозь которые проглядывает голое тело. За ними — еще несколько человек. Вот отчего этот звук — шумят самодельные мельницы.

От первой этой картины сжимается сердце. Какое страдание приняли на себя люди, ушедшие в подземелье! Но проникаешься чувством гордости за них, родных, за эту сморщенную старуху, за мальчика: ничто не заставило их смириться с немецким порядком на земле: ни тьма, ни голод, ни сама смерть.

Нам рассказали, как в одной штольне умер старый мастер керченского завода Константин Данченко. Хрипя, он прошептал перед смертью:

— Все равно, к немцам я не выйду… Плюю я на них, в ихние поганые немецкие хари…

В другой штольне от голода умерла пожилая женщина Авдотья Проценко. Возле ее трупа долго сидели двое детей Коля и Валя. Мальчику было двенадцать лет, девочке меньше. Они укутывали остывшее тело матери. Валя плакала.

У детей нечего было есть. Дети вышли из штольни. Где они?

Одна женщина, бежавшая в катакомбы из тюрьмы, сказала:

— Немцы схватили их. Обрадовались — добыча. Детей в тюрьму запрятали. Мальчик, Колька, все говорил мне: «Не подумайте, тетенька, что мы к немцам вышли. Мы в соседней штольне бабушку свою хотели найти…»

У каждого из керчан было что рассказать. Они подходили к нам из темноты, многие держали в руках свечки, и глубокое подземелье стало похоже на церковь.

В катакомбах, немых и бездонных, вечно сыро. Но здесь нет воды. Жажда давила грудь людям.

Приложи руку к камню — ладонь станет влажной. Капли влаги бегут по камням, как слезы.

Люди собирали эту влагу и пили.

В одном из коридоров мы увидели невероятное. На большую глубину был вырыт колодец. Не вырыт — выдолблен, выцарапан ножами, штыками в камне. Это сделали жители Керчи и бойцы, укрывшиеся в подземелье Аджи-Мушкая при отступлении из Крыма в сорок втором году.

Немцы не могли справиться с обитателями катакомб. Они взрывали выходы из штолен, пускали в подземелье газы. Но у людей только росла злоба. Вокруг Аджи-Мушкая появились партизанские отряды. Они ниоткуда не пришли. Они рождались здесь, в катакомбах.

Немец — комендант Аджи-Мушкая против воли своей оставил документ, подтверждающий непокорность русских людей врагу. Мы видели табличку, стоявшую на выезде из Аджи-Мушкая: «Проход и проезд запрещен. Опасно!»

Это было написано на немецком языке, для немцев. Ненавистью горела под ними русская земля.