Мазуров с детства любил шоколад, который выпускали в Москве и Санкт‑Петербурге. Впечатления о других городах у него складывались вовсе не от архитектурных памятников или каких‑либо других достопримечательностей, а от того, каков на вкус местный шоколад. Он всегда просил родителей купить его. За один присест он мог съесть стограммовую плитку, а если ее запивать чаем, то, пожалуй, прикончил бы и полторы. Возраст не истребил у капитана пристрастие к сладкому, но, лежа в кустах, он мечтал о другой еде… Им выдали по пять плиток шоколада. Специалисты считали, что это самая хорошая пища для штурмовика. Калорийная и не занимает много места. В чем‑то они были правы. Шоколад не давал расслабиться, а содержащиеся в нем вещества взбадривали. Но его сладковатый привкус, надолго остававшийся во рту, оседавший пленкой на зубах, начинал раздражать, поэтому его хотелось побыстрее смыть водой из фляжки. Мазуров опасался, что, если война продлится еще год, он приобретет стойкую аллергию к шоколаду. Родные не узнают его, когда он вернется.

Шоколад изготовили на фабрике немца Эйнема, и предназначался он специально для армии. Судя по вкусу, он назывался «Боярским», но его завернули не в обычную пеструю упаковку, а в темнозеленую бумажку под цвет формы. Естественно, в нем не было и специальных вкладышей, которые так любили собирать дети, чтобы потом хвастаться своей коллекцией перед приятелями. На вкладышах изображались портреты известных пилотов, гонщиков, а в последнее время стали появляться и герои этой войны. Очень полюбились обывателям сценки из ратных подвигов казака Крюкова. Смешно, если Мазуров, когда‑нибудь, развернув шоколадку, найдет там свой портрет или портрет кого‑то из своих штурмовиков.

Капитан не отрываясь смотрел на замок, будто его взгляд мог прожечь в камне дыру или сделать стены прозрачными. Он отворачивался, когда глаза уставали от напряжения и начинали слезиться. Тем временем небо бледнело, как кожа человека, расстающегося с жизнью. Закат брызнул в облака кровью, но она уже почти вытекла из них. Они тоже становились бледными. Их погонял ветер.

– Всем ко мне. – Приказ касался постовых, которым передали сообщение по цепочке. Остальные находились рядом.

Мазуров посмотрел в небеса. Облака стерли остатки луны, оставшиеся после того, как на нее набросилась земная тень. Узкая полоска света, сочившаяся от спутника, с трудом боролась с темнотой. Потом он посмотрел на замок и почти не различил охранников меж зубцов. Он надеялся, что они столкнутся с теми же трудностями.

Прохладный ветер дул в лица, смывая с них усталость и прогоняя сонное тепло, накопившееся в телах за день. Было очень тихо. Штурмовики терпеливо дождались сумерек, но прошло еще два часа, прежде чем они двинулись к замку. Они надеялись, что служба охраны в замке не очень строгая, а начальник по ночам не проверяет выставленные им посты. К этому времени сон уже должен был сломить караульных или хотя бы сделать похожими на сомнамбул. Теперь им лень смотреть даже по сторонам, и они, как заведенные, двигаются по много сотен раз пройденному маршруту, наступая на свои же, оставленные всего несколько минут назад следы.

В лесу просыпалась ночная жизнь. Потрескивали ветки под весом какого‑то хищника. Приглушенно, будто опасаясь кого‑то, покрикивали птицы. С наступлением сумерек на штурмовиков набросилась мошкара. Постепенно кожа на лицах начинала зудеть. Скоро появятся волдыри.

Первым шел Мазуров. Штурмовики обмотали тряпками все металлические части снаряжения. Шорох одежды, скрип кожи да дыхание – вот и все, что выдавало их. Минут через пять они осторожно подобрались к замку. Теперь они бы уже не успели вернуться в лес. Они были как на ладони. Их могла срезать короткая пулеметная очередь. Если немцы все же мазнут по окрестностям замка лучом прожектора, им останется только упасть на землю, а там все в руках провидения. Для прожектора хватит одной пули. Потом он погаснет.

Миклашевский дотронулся до основания замка. Поводил ладонями по камням, а потом закрыл глаза и прижался к одному из них ухом, словно пытался услышать то, что происходило на другой стороне стены. Похоже, он молился. Но Павел простоял так не более двух секунд. За это время не успеешь произнести ни одной молитвы, впрочем… Так бушмены завораживают духов огня, а потом они могут наступать голыми пятками на раскаленные добела камни, испытывая при этом не боль, а наслаждение. Миклашевский не был в Африке. Он добрался только до Центральной Азии… Павел повернулся к остальным штурмовикам. Они смотрели на него с надеждой, словно говорили: «Ты уж постарайся».

Колбасьев снял арбалет с плеча, взвел тетиву, положил в лунку стрелу.

– Не беспокойся Паша. Я буду следить за стенами, – прошептал он.

Миклашевский улыбнулся, подумав о чем‑то своем, кивнул в ответ. Губы его беззвучно сказали: «Спасибо. Пока».

Когда штурмовик стал карабкаться вверх, то сделался похожим на паука. При этом создавалось впечатление, что у него не четыре конечности, а по меньшей мере шесть, и это, несмотря на то что полз он медленно и осторожно, прижимаясь к камню всем телом и подолгу выискивая опору. Он бесшумно растворился в темноте. Если бы стена вершиной упиралась в облака, он наверняка залез бы на небеса. Возможно, так оно и было.

Миклашевский почти добрался до вершины, когда услышал шаги. У него уже болели пальцы. Он почти не чувствовал их, и каждое новое подтягивание давалось ему с все большими трудностями. Так что теперь он вряд ли сумел бы сыграть на пианино композицию Моцарта, виртуозным исполнением которой производил фурор в светских салонах. Да и в простейшей мелодии схалтурил бы. Но нож он все еще мог удержать в ладони, хотя сейчас зажимал лезвие зубами. Он ошибся, решив, что до часового осталось всего лишь несколько метров. Слух обманул его. Павел понял, что вполне успел бы сделать последний рывок, перемахнуть через стену и спрятаться за одним из зубцов до того, как часовой подойдет к нему. Он понял это слишком поздно. Пришлось ждать, пока часовой удалится на такое расстояние, с которого уже не сможет услышать, как штурмовик переберется через стену.

Миклашевский ненавидел армейские сапоги, которые полагалось носить, согласно уставу. Особенно если у них, как это практиковалось в английской армии, каблук и подошва подбиты металлическими накладками. Вначале казалось, что нога оказалась в деревянной колодке, потом положение немного исправлялось, но это стоило стершихся до крови пальцев и пяток. В сапогах неплохо отплясывать чечетку, но вот передвигаться тихо – проблематично. Даже если наступать на мыски, каждый шаг все равно сопровождается звуками, сравнимыми с колокольным звоном. Он перебудил бы всю охрану, которая, чего доброго, подумала, что пришел судный день, и в ужасе сбежалась на эти звуки. Но на нем были невысокие кожаные ботинки на шнуровке, с рельефной каучуковой подошвой, очертанием напоминающую рисунок автомобильной покрышки.

На всякий случай Павел прихватил с собой несколько металлических штырей, которые он прятал в специальном поясе. Пока он обходился без них. Кроме того, к поясу он привязал моток веревки с завязанными на ней узлами.

Камни еще не успели отдать тепло, которое впитали днем, поэтому стена походила на остывающую печку. Штурмовик чувствовал, что его ноги, миллиметр за миллиметром начинают соскальзывать с опоры. Он перенес основную тяжесть на пальцы, которые сразу же заныли от усталости.

Когда опасность миновала, Миклашевский спрятался за зубцом и стал ждать. С внешней стороны замка он был неразличим. Он посмотрел по сторонам, чуть согнул ноги в коленях, втянул голову в плечи. Охранник уже ушел так далеко, что ни разглядеть его, ни хотя бы услышать его шаги было невозможно. Штурмовик взял кинжал за рукоятку. Ощущения были приятными, несмотря на то что ладони гудели. Дыхание было прерывистым, но он вскоре сумел вернуть его в привычный ритм. Когда появился немец, Миклашевский соскользнул со стены. Охранник не заметил его и лишь в самом конце, когда одна рука штурмовика уже почти закрыла ему рот, чтобы остановить вскрик, а другая толкнула кинжалом в спину, попытался обернуться, но Миклашевский сумел предвидеть это движение и скорректировал удар так, чтобы он пришелся в сердце. По телу часового пробежала судорога. Штурмовик помог ему удержать винтовку. Немец прогнулся. На его губах выступила пена, а потом потекла кровь, заливая Миклашевскому ладонь. Это продолжалось секунд пять, в течение которых штурмовик, несмотря на свою силу, с трудом сдерживал немца, а потом тот обмяк, превратившись в мешок, набитый соломой. Его руки безвольно опали. Миклашевский положил часового на камень, стараясь, чтобы винтовка не загремела. Крови натекло немного. Маленькая лужица быстро мелела. Кровь просачивалась в щели между камнями. Согнувшись над мертвым телом и вытирая о шинель немца кинжал, штурмовик вновь осмотрелся, похожий в это мгновение на волка, склонившегося над добычей, который пытается выяснить, решится ли кто‑нибудь отнять у него трофей. Но в замке было по‑прежнему тихо. Никто не проснулся. Лишь второй охранник приближался, скрываясь пока в темноте. Миклашевский мягко, как кошка, прошел десяток метров, а когда распростертый на камне немец перестал быть виден, вновь спрятался за зубцами стен и стал ждать.