Тич по‑прежнему напоминал сомнамбулу, и все произошедшее с солдатами не произвело на него никакого впечатления. Зато его помощников эта сцена повергла в ужас. Наверное, им показалось, что их убьют если не сейчас, то чуть позже, стоит им только подумать, что опасность уже миновала. Однако вскоре они сообразили, что солдат только усыпили, и, когда штурмовики вновь двинулись в путь, ассистенты Тича немного успокоились, но их лица, глаза и движения оставались напряженными еще очень долго.

На невысокой, не доходившей до брюк траве, как слезы или пот, проступила роса. Кожа ботинок не пропускала влагу, но они набухли и отяжелели. Прохладный ветер взбадривал, прогонял сон и служил неким подобием душа.

Их настиг звук взрыва, будто где‑то неподалеку открыли бутылку шампанского, демонстративно выстрелив в небо пробкой, причем предварительно хорошенько взболтали бутылку, чтобы она наполнилась газами. К этому времени они дошли до леса. Гипнотическое воздействие замка ослабело.

Оглянувшись, штурмовики увидели, что донжон в объятьях пламени. Оно вырывалось из пустых окон, взбиралось на крышу, постепенно объедая башню и оставляя после себя только каменный скелет. Камень выстоял, но окна в некоторых местах были теперь далеки от геометрически правильных форм. Замок напоминал теперь маяк, на вершине которого горит огонь, освещая окрестности и сообщая капитанам проходящих мимо него кораблей, где их поджидают скалы и утесы. Четко выделялись зубья стен – нижняя оскаленная челюсть, а верхняя давно рассыпалась, осев пылью во внутреннем дворе. Вот почему ее было там так много.

Скорее всего, огонь не сумеет перекинуться на другие постройки и угаснет, как только в донжоне уже нечему будет гореть, а возможно, и гораздо раньше, но он обязательно уничтожит склад, лабораторию, кабинет Тича и… витраж в стене. Стекло, наверное, уже лопнуло от адского пламени, а Персифаль расплавился, так и не найдя Грааль.

Место стоянки они нашли только по ориентирам. За несколько часов дерн успел почти срастись. Корни трав переплелись. Азарову вновь пришлось воспользоваться кинжалом, чтобы разрубить их, но к помощи лопатки он прибегать не стал. Он выгребал землю ладонями, осторожно обнажая кожух рации, как делает это сапер, обнаруживший мину, при этом Азаров что‑то напевал себе под нос. Остальные штурмовики, как обычно, ему не мешали. Расположившись неподалеку, они сели на траву, используя эти несколько минут для передышки. Струйки пота смыли часть краски с их лиц. Она осела грязными пятнами на воротниках курток. Дым попробовал закрасить обнажившуюся кожу, но ему удалось сделать ее лишь немного темнее. Глаза воспалились, покраснели от бессонницы, усталости и огня.

– Чего я не пойму, – сказал Александровский, – так это почему им сегодня не спалось. Что они делали в лаборатории? Впечатление такое, что нас ждали.

– Взорвать там все хотели, – предположил Рингартен. – Общество профессора опостылело, вот они и взбунтовались.

– Получается, мы им помогли? В смысле все взорвали.

– Получается, что так.

Ремизов засмеялся:

– Представляю, какие у нас были бы лица, если, захватив замок, мы выяснили, что там уже кто‑то поработал. Свалили бы все на союзников.

– Точно, – кивнул Александровский.

– Разведка кулаки бы тогда кусала. Повезло, – сказал Ремизов.

– Ну я думаю, такой прыти от союзничков никто и не ожидал, – подытожил Рингартен.

У Азарова было шесть насадок – тонких металлических прутьев, из которых, вставляя один в другой, можно соорудить антенну высотой около двух метров. Но Петр сделал все гораздо проще. Он связал из тонкого металлического провода некое подобие лассо, раскрутил его над головой и забросил петлю на макушку ближайшего дерева. Ветви ухватили провод, не дали ему долететь до вершины, но, тем не менее, он повис примерно в метрах десяти над землей. Азаров не стал повторять попытку. В лучшем случае ему удалось бы улучшить свой результат метра на два‑три, но для этого придется повозиться и потерять десять‑пятнадцать минут драгоценного времени. Конец провода штурмовик присоединил к антенному гнезду, включил рацию и стал ждать, когда она нагреется. Лампы медленно раскалялись, немного потрескивая, как сухие ветки под ногами. Затем к этому звуку прибавился треск статических помех, когда Азаров закрутил тумблером, ощупывая пространство. Звуковой диапазон был чист. Но это вовсе не означало, что радиопереговоры никто не слушал. Немцы могли следить за эфиром. Азаров надел наушники, приложил к губам микрофон.

Он как заведенный повторял и повторял какие‑то слова, смысл которых сам, наверное, уже не понимал. Кто‑то вложил их ему в голову на гипнотическом сеансе, когда он спал. Петр вспоминал их, только когда прикасался к рации. Проскальзывали какие‑то имена. Через какое‑то время те из штурмовиков, кто слушал радиста, поняли, что он произносит имена персонажей романов Карла Мая. Было похоже, что у радиста начался бред. Он несет какую‑то околесицу, пересказывает содержание книг, которые прочитал в детстве. Он говорил на немецком с легким баварским акцентом. Если его подслушивали немцы, то они могли принять его позывной за переговоры радиолюбителей, а могли и не принять. У всех частных лиц радиопередатчики изъяли еще в самом начале войны, а тот, кто не сдал его, рисковал угодить за решетку, поскольку нарушение этого приказа расценивалось как серьезное преступление и считалось, что штраф в качестве наказания в этом случае мера недостаточная.

Прошло пять минут, затем еще пять. Ответом был лишь треск помех. Он был настолько громким, что Азаров болезненно морщился. Он чувствовал, что начинает терять слух и, даже если в наушниках зазвучат голоса, он все равно не сможет разобрать их, а если снимет наушники, то товарищам надо будет кричать ему прямо в уши, чтобы он хоть что‑то услышал. Петр повторял сообщение абсолютно механически.

Внешне штурмовики не проявляли беспокойства. Они лежали или сидели на траве. Казалось, они даже рады тому, что возникла небольшая задержка. Азаров чувствовал, что друзья начинают волноваться, хотя они и не выражали этого ни жестами, ни словами. Они слишком устали, чтобы напрасно тратить оставшиеся силы на пустяки. Они даже делали вид, что не слушают того, что он говорит, будто это касалось только одного Азарова.

Микрофон в руках стал влажным от прикосновений вспотевших ладоней. Он начинал выскальзывать, как только что пойманная рыба, которая все еще не потеряла надежду вернуться в воду, если у нее получится вырваться из человеческих рук. Чтобы не упустить ее, Азарову приходилось все сильнее и сильнее сжимать микрофон. От усилий начали неметь вначале пальцы, затем кисть, а вскоре и рука по локоть. Онемение распространялось, как гангрена, только гораздо быстрее. Оно еще даст о себе знать сильной болью, когда Азаров начнет разминать руку, заставляя циркулировать по ней кровь, а пока…

Он вздрогнул, замолчал, прислушиваясь, а потом заулыбался и вновь стал что‑то говорить, но теперь уже с большими паузами.

Помехи… Они сводят с ума. Кажется, что вокруг шумит дождь, да такой плотный, очертания пальцев на вытянутой руке, начинают искажаться, из‑за того, что капли слепят глаза. Два человека, которых разделяют метров 30–40, пытаются докричаться друг до друга, но их голоса сливаются с шумом воды, падающей с небес. Она прибивает слова к земле. Почти безнадежное занятие. Пустая трата времени. Можно кричать, пока не охрипнешь. Но если уловить момент, когда дождь на миг затихнет…

– Удачной ли была охота? – услышал он в наушниках.

– Как нельзя лучше.

Вместо некоторых букв и слов был лишь треск, но они заранее обговорили все, так что Азаров дополнил то, что не разобрал. Вариантов ответа заготовили несколько. Одни из них можно было говорить прямым текстом, но лишь в том случае, когда отряд попадет в наиболее скверную ситуацию, другие были зашифрованы. Они показывали, насколько удачно или неудачно прошла операция.