Художники часто изображали обоих апостолов, каждого в определенный момент его жизни. Всегда в один и тот же. Как будто все приключения Павла сводились к падению с лошади, а Петр годился только для того, чтобы испустить душу на кресте. Все словно взяли за правило проводить параллель между этими святыми, в каком-то смысле противопоставляя их, поскольку мученическая смерть Петра знаменовала конец его апостольства столь же определенно, как и озарение Павла начало его проповеди. Одного представляли в начале пути, другого на исходе. Так поступил Караваджо, чьи картины, посвященные Петру и Павлу, выставлены на стенах маленькой романской церквушки Санта Мария дель Пополо. Слева ты видишь Павла, которого только что сбросили с лошади; справа — Петра, распятого вниз головой. Будучи слишком скромным, чтобы равняться с Иисусом, он сам попросил об этой милости своих палачей.

Меня в высшей степени интриговала именно смерть Павла. Почему она никогда не вызывала интереса у художников? Почему легенда обошла вниманием его мученический конец? Он был обезглавлен, кажется, в том же году, в то же самое время, что и Петр, продолжив вереницу жертв, посланных на смерть Нероном. Но насколько ярко муки одного взбудоражили всеобщее воображение, настолько же странно голгофа другого не вызвала ни любопытства, ни жалости.

Все первые святые оставили прославленное воспоминание о своей смерти. Тысячи фресок и полотен живописуют избиение камнями Этьенна, энуклеацию Лючии, отрубленную голову Иоанна Крестителя и Варфоломея, с которого сдирают кожу. Смертный конец всем был явлен как апофеоз. Пламя и меч — Джануарио, твоему покровителю, решетка — Лаврентию, львы — Бландину, стрелы — Урсуле и Себастьяну. Всем кроме проповедника из Тарса. Подобное исключение было мне не понятно. Мне казалось, что его история была не окончена, что ей не хватало одной главы. Претерпев столько мук и унижений, он как никто другой имел право на зрелищный конец. В его жизни памятуют только чудеса, проповеди, откровения, победы: но финальная драма, агония, осмеяние, унижение на плахе? Его скандальное пребывание на земле заслуживало иной памяти, нежели образ мечтателя и фанатика. Ни капли крови и никаких следов убийства. Господь тихо призвал его на небеса, не позволив ему напоследок припечатать мир ослепительным знаком позора.

Мне была очевидна вся несправедливость, и понемногу я пришел к мысли, что устранить ее было моим долгом. Я должен был восполнить этот пробел в истории Павла. Я заново претерплю за него ту бесславную смерть, которую Бог отнял у него. Я не знал когда и как. Долгое время единственными опасностями, которым я подвергался, оставались судебные разбирательства, изъятие тиражей моих книг и запрет фильмов. С того дня, когда мне стало уже недостаточно этих мелких неприятностей, когда я начал рисковать не только своей работой, но и своей шкурой, с этого самого дня начинается история, которую я называю победой Павла. Он мог рассчитывать на меня: я был готов вынести самую грубую и неслыханную расправу над собой, чтоб позолотить новой славой его ореол. Мне грезились смеющиеся лица палачей, которые убивают меня на обочине дороги и оскверняют мой труп перед тем как бросить его в придорожной пыли.

Сюзанна Колусси, моя мать, Сюзанна, имя свое унаследовавшая от прабабки, польской еврейки, которую наполеоновский солдат, мой прапрадед, встретил в оккупированной Варшаве и, завоевав ее, увез в качестве трофея в свой родной Фриули. Мужчины в нашей семье всегда добивались брака грубой силой, подчиняя будущих жен своей хищнической воле: браки заключались во многом силой оружия, нежели обольстительной силой любви. Военные маневры, совершаемые под прикрытием мундира. Так соединила судьба и моих родителей, век спустя после исторического похищения на Висле.

Сын графа Аргобасто П. Даль’Онды, мой отец, Карло Альберто, происходил из античной равеннской семьи. Гордясь своим титулом, в юности он обожал фотографироваться на берегу моря, приставив к бедру кулак, устремив взгляд к горизонту, вызывающе задрав подбородок, застыв, как вкопанный, на своих коротких, но сильных ногах. Более чем вынужденное фанфаронство при необходимости скрывать свое реальное финансовое положение, столь же неблагоприятное, сколь и несоответствующее амбициям юного патриция — полуразвалившийся дворец, чей самый красивый этаж был сдан в аренду торговцу красками, сколотившему состояние на лаках и олифах; мать и сестры, вечно в трауре по какому-то родственнику, который когда-то эмигрировал в какой-то дальний город, о чем соседям, наблюдавшим, как они, стараясь остаться незамеченными, пробираются ранним утром к церкви, должно было свидетельствовать ношение черных платьев и сдержанные манеры в сочетании с высокомерным презрением фривольных капризов моды; наконец, скудные обеды, однообразные и вызывающие несварение желудка, эти вечные макароны, купленные со скидкой благодаря снисходительности эконома ближайшего иезуитского колледжа. Они собственноручно в течение всего сентября варили дома томатный соус в гостиной, превращенной в консервный завод. И драгоценная мраморная плитка, одно из редких свидетельств былого аристократического величия, из года в год забрызгивалась кровавым соком.

Обеды и ужины были такими постными, что отец мой пристрастился к картам — из законного желания притупить постоянное чувство голода, да и чтобы поддержать свой статус. Некий П. Даль’Онда, что не разбрасывается деньгами! Ты коришь меня за жадность. Мне не по душе безумные и пустые траты, совершаемые исключительно на показ. В расточительности моего отца мне видится скорее мелочное кичливое тщеславие, нежели искренняя щедрость. Вглядись в его глаза на том портрете, что я тебе посылаю: жесткие, нервные, настороженные. Две амбразуры. От него мне досталась его судорожная гримаса, его впалые щеки и сжатые зубы, его высокие скулы и тонкие губы. То ли по невезению, то ли по неумению, но он спустил на картах и без того небольшое состояние своего отца. Единственным выходом для этого отпрыска, неспособного найти себе призвание, но кичащегося своим происхождением и внешностью, оставалась армия. И вот он кадровый офицер. Сначала Ливия, затем — в 1915 году, когда Италия втянулась в войну — Фриули, неподалеку от австрийской границы. Младший лейтенант. В гарнизоне Касарсы, родном городе семьи Колусси, его обожали.

Моя мать была младшей дочерью в семье зажиточных крестьян. Ее отец обзавелся маленьким заводиком по перегонке граппы, владелец которого разорился перед войной. Все женщины в семье работали: мать и одна из ее сестер преподавали в начальной школе, другие держали магазинчики, как еще одна моя тетка, открывшая рядом с домом канцелярскую лавку. Когда объявился мой отец, его по первому разу отвадили. Встреча имела место на балу, на городской площади, перед церковью. Талия у мамы была тонкой, характер живой и ироничный, романами она зачитывалась, влюблена была в свою профессию, ставшую источником ее независимости, писала басни и песни и сама их перекладывала на мотив старинных местных ритурнелей. Хвастовство и галуны офицера могли лишь насмешить девушку такого склада. Получив отказ, он пошел на новый штурм, его видели в Касарсе несколько дней спустя после размолвки, бежал, говорят, очертя голову. Он практически силой добился брака с мамой, сила проявилась не только в резкости его поведения, но и в давлении со стороны жителей городка, родителей и друзей. Ей было в ту пору тридцать лет. И она смирилась с необходимостью выйти замуж, не устояв перед алчной настойчивостью офицера, который триумфально возвратился домой из Витторио Венето[4], привязав мать к повозке словно воинский трофей в дополнение к своим наградам.

Родители мои никогда не ладили между собой. Все отвращение к домогательствам капитана мама испытала с первой же брачной ночи.

«Гарибальди сдюжит все!» — вопил он, поправляя портупею. С этими не доступными моему воображению словами он хлопал дверью и выходил из дому, оскорбленный в своем мужском достоинстве, которое он с напускным спокойствием тешил дешевыми казарменными фантазмами. И, вернувшись домой, он требовал удовлетворения периодически причитающихся ему супружеских почестей, словно Минотавр свой ежегодный рацион свежей крови. Его возвращение домой неизменно сопровождалось упреками и проклятиями. Пол содрогался от его воплей, все более грубых и высокомерных, к солдафонской спеси которых примешивалось теперь всемогущество фашиста. Менее чем через год после моего рождения он не замедлил вступить в Партию, истошно крича по коридорам, что Муссолини отомстит за него. Я прятался на другом конце квартиры, в шкафу, в котором мама хранила старое кроличье манто. Сколько раз я закрывался в этой пыльной кладовке и терся щекой о слежавшийся мех, раздираем желанием умереть и еле сдерживаясь, чтобы не чихнуть.