С открытием витрины у них выйдет задержка, так как после того, как восхищавшие меня своей деревенской смелостью футболисты закончили свой матч на строительной площадке перед магазином, их номинальный капитан установил мяч на земле, спокойно прицелился и чемпионским ударом зафутболил его прямо в вдребезги разлетевшееся на наших глазах стекло.
Хулиганство, направленное, наверно, не столько против денег и богатства, сколько против их символа, этой гладкой, хрустально-чистой, сверкающей поверхности, в которой отражались исключительно их грязные физиономии, и которая слишком вызывающе диссонировала с основами их мироздания: грязью и пылью беспорядочных дорог, тусклым цементом стен, которые не украшало ничего, кроме похабных надписей, и облупившейся штукатуркой фасадов, на которых за парусами развешенного на балконах белья я невооруженным глазом мог разглядеть зигзагообразные трещины, тянувшиеся от этажа к этажу. Где и когда наступит конец этому бесконечному биваку убогих разношерстных построек? Стоя в толпе пассажиров, с нашими четырьмя чемоданами, зажатыми между ног, мы раскачивались и подскакивали на каждом ухабе. За окном проплывали откосы с пыльной травой, густонаселенные дома, глиняные хибары, кустарнички со сморщенной листвой, кучи мусора, развалины римского акведука, ржавый газгольдер, упиравшийся своей бурой массой в горизонт, тарахтящие среди гор песка красные бульдозеры и гигантские краны, застрявшие между котлованов.
— Дальше проходи! Нам там лучше будет, в глубине!
Этот парень, который дышал мне в шею, и которому я довольно долго улыбался, воспользовался оглушительным ревом скрепера, разгребавшего кучу гравия, и проорал мне на ухо свое завуалированное приглашение. Хотя все вокруг сделали вид, что ничего не слышали, я неожиданно покраснел.
— Здесь? В автобусе? — промямлил я, не решившись кричать так же громко.
Он рассмеялся, красноречиво, как в известных сонетах Белли, прикоснувшись пальцем к своей щеке, и потянул меня вглубь автобуса. Мама, зажатая со всех сторон, цеплялась, как могла, за поручень, взволнованно поглядывая на наши чемоданы. Не переставая улыбаться этому парню, который ловким движением руки уже успел продемонстрировать мне свои способности, я отрицательно покачал головой. Он улыбнулся в ответ, дружелюбно пожал плечами, повернулся спиной и начал пробираться к выходу. На следующей остановке он выпрыгнул из автобуса, но не отказал себе в удовольствии залезть на кучу строительного мусора и лихо покрасоваться передо мной своей фигурой, блестящие достоинства которой заставили меня пожалеть об утраченной возможности.
Перед нами, на холме в конце дороги, показались дома последнего микрорайона, построенного на границе с пустынными просторами Латиума. Автобус пересек плешивый полигон заброшенного поля и подъехал к узкому мосту через Аниене. По берегу вдоль мутно-бурого потока воды тянулись огороженные заборами крошечные огороды. На другой стороне автобус довез нас до вершины террасы и высадил на маленькой треугольной площади у остановки с бетонным козырьком. Едва мы успели спрыгнуть на выжженную утоптанную траву, как тут же подножка автобуса была взята штурмом резвой стайкой черноволосых сорванцов. Нетерпеливые пассажиры подняли шум и не дали шоферу слегка размять отекшие в дороге ноги. Он забрался обратно в кресло, надавил на газ и повернул свой автобус на Рим.
Понте Маммоло — который вряд ли бы значился на картах, если бы в свое время здесь посреди пустынной целины не возвели массивную тюрьму Ребиббиа — насчитывал с полсотни домов, утыканных наобум в заросшую кустарником плодородную землю Аниене. Никто даже не потрудился выкорчевать эти колючки. Я прожил там четыре года в трехкомнатной квартире, выходившей окнами на восток. Обещанная жителям церковь так и оставалась стоять на бумаге в планах архитектора. Бессмысленно огромный по отношению к масштабам городка кинотеатр с бетонной колоннадой (первая и единственная здесь общественно полезная постройка) красовался потрескавшейся штукатуркой своего фасада.
Редкие сеансы проходили перед немногочисленной аудиторией по субботам вечером и в воскресенье днем. Уроженцы Ракальмуто и Пьетранеры — из этих двух сицилийских городков происходила большая часть населения — обходили презрением ковбойские фильмы и американские комедии. Зал заполнялся лишь редкими зимними вечерами, когда в городке выходило из строя центральное отопление. Тогда сюда стекались целыми семьями с новорожденными, с детьми, приходили даже беременные и вырванные из постели в пижаме и чепчиках старики. Они несли с собой омлеты, пиццы, баклажановую икру, пирожки с яблоками, бутылки вина, полные решимости заглушить шумом своей задушевной пирушки неинтересные им экранные разговоры и перестрелки в прериях. Их приземленный здравый смысл не принимал бестолковый и чуждый им мир, противопоставляя информационному натиску здоровую крестьянскую традицию, и по прошествии двух часов сплошного галдежа и жратвы они оставляли после себя загаженный масляной бумагой и пустыми банками кинотеатр, но не из-за врожденного свинства, а из желания немного уподобить более привычному для себя ландшафту это нелепое здание. Наверно, еще более неуместное, чем расположенное напротив отделение «Кредито Итальяно» с его отполированными гранитными стенами, мраморными стойками и плакатами с голубыми озерами, сулившими приобретение шале их мечты под кредит.
Молодожены усаживались на задних рядах. Они мирно и без всякого стыда занимались там любовью, предпочитая тесные кресла перенаселенным комнаткам родительской квартиры. Да и куда веселее убивать так время, чем ждать, когда Джон Уэйн впервые поцелует изысканные губы Морин О’Хары в «Рио Гранде», или Дженнифер Джонс определится наконец между Джозефом Коттеном и Грегори Пеком в «Дуэли с солнцем», двух очень популярных (за исключением Понте Маммоло) фильмах в послевоенной Италии.
Этот городок напоминал деревню африканского племени. Мужчины допоздна работали в гаражах и мастерских, понастроенных вокруг Тибуртино. Женщины целый день торчали на кухне. Они выходили только утром на один час, чтобы закупить продукты в универмаге «Станда», установившем монополию на продовольственные и хозяйственные товары. Когда наступала жара, они вытаскивали на балкон стулья, но разворачивали их спинкой к улице. Согласно старинному обычаю, заведенному в сицилийских городках, они садились лицом к окну, уткнувшись в шитье и не позволяя себе смотреть на улицу.
Улица принадлежала рагацци от двенадцати до восемнадцати лет и только им одним. Она была стадионом их игр, плацдармом их боев, ареной их драк, магазином их краж, складом ворованного, на ней они жили, в то время как их генштабом была каменная скамейка под бетонным козырьком. Центр общественной жизни, единственное перманентно оживленное место, подлинная агора городка, размещался на том плешивом треугольнике, собственно там и разрешались все дела, споры и акты мщения. В случае опасности, или из-за недостатка воображения, или в силу простого любопытства, или из-за угрозы потасовки, проходивший тут каждый час автобус мог за несколько лир увезти их в своем тряском салоне попытать счастья в каком-нибудь выгодном дельце или мелкой афере.
Но самые безрассудные, самые смелые и самые прибыльные предприятия вершились с заходом солнца, после возвращения отцов и старших братьев. Пацанов, в силу возраста и темперамента не выносящих заключения в четырех стенах, охватывала бешеная жажда бегства как раз в тот час, когда вся семья собиралась вечером за общим столом и когда матери, чтобы заглушить вопли своих уже пьяных мужиков, врубали на полную громкость радиоприемники (а через несколько лет — телевизоры). Велосипеды, мопеды, мотороллеры, а иногда какой-нибудь «Дукати 125» или даже «Мондиале» с телескопической вилкой выкатывались без спросу из своих укрытий, в которые их поставили, вернувшись с работы, их владельцы. И отогнав их в тишине по дороге, спускавшейся к реке, мальчишки заводили над мостом свою яростно тарахтящую мессу.