Фашист снова замахнулся автоматом, заставляя меня идти вперед.

Нас, оставшихся в живых, согнали на голый, открытый со всех сторон пригорок, и начался грабеж. Фашисты приказали разуться, стали отбирать сапоги, часы, шарили по карманам. Расхаживавший гитлеровский офицер при малейшем неповиновении бил пленных стеком. Несколько ударов по голове получил и я. Затем нас построили в колонну, вывели на дорогу и погнали по ней.

Растерянный и подавленный всем случившимся, еще не пришедший окончательно в себя после контузии, я шел, низко опустив голову, а когда поднял ее, мне показалось, что впереди мелькнула приметная шевелюра однокурсника Муни Скобло. «Не может быть! — пронеслось в голове. Почудилось…». Стал пробиваться вперед, и вскоре нагнал человека с пышными черными волосами.

— Муня! Ты?

Он испуганно шарахнулся в сторону, но тотчас же, узнав меня, обрадованно протянул руку. Однако мы не успели поговорить с ним, колонну вдруг остановили. Немецкий офицер, тот самый, который у переправы бил нас стеком, приказал всем пленным разделиться на группы по национальному признаку. Образовалось несколько групп: русских, украинцев, кавказцев, евреев. Евреев немцы сразу же увели к огороженному проволокой участку поля, загнали их туда, поставили у входа двух часовых. В этой группе оказался и Муня Скобло.

Сгустились сумерки. Немцы приказали нам располагаться на ночлег. Измученные, голодные, мы расселись на голой земле. Долго никто не спал, люди негромко переговаривались. Лишь далеко за полночь наступила тягостная тишина.

Еще с вечера я приступил к выполнению своих обязанностей врача. Переходил от группы к группе, тихо спрашивал, есть ли раненые. Их было немало, причем раны у всех забинтованы наспех, кое-как, каждую пришлось перевязывать заново. Проработал почти всю ночь. Лишь к утру забылся неспокойным сном.

Разбудили выстрелы. Я вскочил. Было уже светло, алел горизонт, вот-вот взойдет солнце. Выстрелы повторились. Они доносились с той стороны поля, куда вчера угнали евреев. Я пробился к передним и увидел за колючей проволокой полураздетых пленных. Среди них резко выделялись своими темно-зелеными мундирами немецкие солдаты. Они что-то кричали и стреляли…

Как мы узнали потом, на рассвете немецкие солдаты вошли внутрь огороженного участка и приказали пленным евреям раздеться. Тех, которые отказались, начали расстреливать.

Охранники стали поспешно наводить порядок среди нас, так как все заволновались. Они приказали нам построиться, снова вывели на дорогу. Впереди погнали группу полураздетых евреев. Среди них я снова увидел Муню Скобло и обрадовался: он жив, ночной расстрел его миновал.

Мы подходили к Днепру. Через реку был наведен понтонный мост.

Никогда не забуду эту переправу. Группа немецких офицеров решила здесь, на переправе, устроить себе забаву. Они расположились попарно на берегу и, едва колонна ступила на мост, стали выборочно расстреливать военнопленных. Когда очередная жертва, взмахнув руками, падала в реку, фашисты шумно аплодировали и смеялись. Вдруг, после очередного выстрела, резко остановился, зашатался и упал в Днепр Муня Скобло. Пуля варвара настигла и его.

Вскоре мы подошли к Киеву. Нас разместили на окраине города в больших длинных сараях, в которых до войны, вероятно, размещались какие-то склады. От голода, жажды и усталости мы буквально валились с ног, но и в этот день нам не дали ни есть, ни пить. Немцы окружили лагерь автомашинами, осветили фарами. Дневных охранников сменили новые, с овчарками. И хотя мысль о побеге не покидала меня, о том, чтобы бежать сейчас, не могло быть и речи. Да и сам я был настолько измучен, что не пробежал бы и сотни шагов.

Только на следующий день немцы привезли полевую кухню и раздали нам по черпаку вонючей баланды. Каждый забирал свою порцию во что мог: в консервную банку, в кружку, в пилотку, прямо в горсть. По черпаку баланды получили мы и на ужин.

Так начался для меня плен.

Я родился и вырос в Советской стране. Школа и родители воспитали меня в духе нашей советской морали. Я вырос в обществе, где всегда царила обстановка взаимоуважения, где принципы дружбы, братства, взаимной выручки и взаимопомощи были нормой поведения. Для меня, как и для всех советских людей, слово «человек» действительно звучало гордо. И вот я был словно отброшен в самое мрачное средневековье: все эти нормы морали были попраны фашистами.

В первую очередь гитлеровцы постарались унизить наше человеческое достоинство. Делали они это путем страха, голода, жестокости. При раздаче баланды рядом с тем, кто черпал ее из котла и раздавал пленным, обязательно стоял немец с дубинкой и каждому, кто получал порцию еды, наносил удар. Когда подавали сигнал на подъем, всякого, кто мешкал, немцы били плетками, прикладами винтовок. Если же человек был болен или ранен и не мог быстро подняться, он получал пулю в затылок. Сколько нас, пленных, осталось лежать на обочинах дорог навсегда! Стоило во время перехода кому-то споткнуться, упасть, как на него спускалась овчарка. Образовывалась свалка, собаки загрызали людей до смерти. А фашисты покатывались со смеху, им было очень весело.

Это была продуманная, строго направленная жестокость. Цель ее добиться того, чтобы мы постепенно потеряли свое человеческое достоинство, превратились в покорных рабов.

От Киева нас погнали на запад. Конвойные офицеры были на конях, они ехали по обочинам дороги, торопили нас, наезжали на идущих, били плетками, стреляли в воздух из пистолетов. А через несколько переходов стали стрелять в пленных.

Нас было несколько тысяч человек, людей не одинакового здоровья и возраста, разной силы духа, выносливости. Естественно, что раненые, больные, слабые здоровьем начали отставать. Охранники безжалостно пристреливали их.

Я был физически крепок, в расцвете сил, когда попал в плен. Но не думаю, что только это помогло мне выдержать все нечеловеческое напряжение тех дней, пересыльные лагеря. Помогли ненависть к врагу, которая разгоралась с каждой минутой, и вера в час отмщения…

Большую часть пути мы держались вместе с высоким темноглазым красноармейцем, которого звали Гаик Казарян. До плена я не знал его. Познакомился, когда делал перевязки раненым. У него было пулевое ранение правой руки выше локтя. Мы перебросились несколькими фразами. Выяснилось, что он тоже родом из Крыма. Это нас сблизило. Я остался возле него.

Гаик оказался человеком практичным.

— Самое опасное теперь — отстать, — говорил он мне. — Отстанешь, пристрелят, гады. Кому это надо?

И мы старались с утра, пока еще свежи силы, протолкнуть других раненых поближе к голове колонны. Так меньше шансов отстать. В случае чего, поддержат более крепкие. Когда немцы объявляли привал, Гаик ложился на обочине дороги ногами кверху. Так, по его словам, они быстрее отдыхали. Свою порцию похлебки он не проглатывал сразу, а ел медленно, тщательно и подолгу разжевывая каждое зернышко. Он предлагал остальным делать так же. Эти простые житейские советы помогли многим перенести трудности перехода.

По обе стороны дороги простирались богатые украинские поля. Иногда на них попадалось что-либо съедобное, и, как ни отгоняли нас конвоиры — били плетками, прикладами, стреляли, — нам все же удавалось выдернуть из земли несколько морковок, репу, свеклу, вывернуть качан капусты. Гаик всегда оказывался проворнее нас, быстрее добегал до поля. Потом он делился с другими своей добычей.

Однажды дорога проходила через поле брюквы, рассекая его надвое. Брюква, желтея мясистыми толстыми корнями, торчала из земли сразу же за придорожной канавой. Вся колонна ринулась на поле, и, как всегда, сзади раздались щелканье плеток, выстрелы. Немцам удалось быстро загнать нас снова на дорогу. Я не успел выдернуть ни одного корня. Но Гаик возвращался с добычей. Он спешил к колонне, неся несколько брюквин перед собой за зеленые листья. Конвоир поднял пистолет и выстрелил. Гаик упал, уткнувшись головой в мягкую землю. Жалобно звякнула кружка, прицепленная к поясу. Офицер подъехал к нему и выстрелил еще раз, в затылок. Потом вернулся к колонне, на ходу пряча пистолет в кобуру.