Пока Кисолов мекал и бекал, изображая аналитику, Рассерж мочился и испражнялся с крыши. «Вы смотрели, как Рассерж вчера замочил Лужкота?» — спрашивали друг друга облегченно вздыхавшие горожане, избавленные наконец от постыдного страха. «Хи-хи, омерзительно! — отвечали соседи. — Никогда больше не включу!» — отлично при этом зная, что через неделю снова бросят все дела ради восхитительно-непристойного зрелища. И даже новая программа Кисолова «Vox felini — vox Deil», в которой изящный Гри-Гри, взобравшись на подиум, гулял сам по себе, не прибавила рейтинга Вольдемару и его компании: относительным успехом пользовался только тот выпуск, в котором наглый и рыжий Чуб, прозванный так за характерный вихор на макушке, разделал Гри-Гри как последнюю мышь за чистоплюйство и пораженчество. Гри-Гри только яростно шипел в ответ.

Тем временем король тоже не дремал и наметил себе нового фаворита — санкт-петербургского сфинкса[4]. В отличие от прежних домашних любимцев, избранников королевской семьи, санкт-петербургский сфинкс много не мурлыкал, по пустякам не мяукал и только с характерной северной сосредоточенностью колотил одичавших котов с парижских окраин. Молва о его подвигах гремела по всей столице, и население было в восторге.

…В ночь после окончательного воцарения санкт-петербургского сфинкса Кисолов и его шатья в отчаянии выли пять часов кряду: Вольдемар крутил им заветное уже не ради эффекта, а в приступе ярости. «Провалили, все провалили!» — вопил он, жестоко орудуя пальцами.

Никогда еще название «Окончательный анализ» так не соответствовало сути происходящего. «Мыши! Это все мыши! — выл Кисолов. — Мыши разносят чуму и туляремию! Это они пришли и съели французскую демократию! Все мыши — скрытые людоеды!» — и вой его далеко разносился по столице. Мыши с достоинством покинули телегу НТВ и присоединились к пирующим сторонникам сфинкса. «Завтра они придут и всех нас сожрут! Мыши разгонят наше бедное кошачье братство!» — кричал им вслед Кисолов, даже не особенно смущаясь тем, что из угла его пасти свешивался мышиный хвост.

Мыши, впрочем, действительно возвращаются. Санкт-петербургскому сфинксу они пришлись не ко двору. Лужкот смирился с триумфом нового вожака, они ласково пометили друг друга и договорились о существовании: он не претендует на Версаль, сфинкс не мешает ему обирать жильцов родного подъезда. Никто так и не пришел ссылать или мучить Кисолова. Он по-прежнему мурлычет и мявчит, предрекая великие потрясения, но сограждан его мяв уже не возбуждает. Он всерьез подумывает о том, чтобы потереться о лапу нового фаворита: ведь всякий кот гуляет сам по себе, и ни собственные убеждения, ни бывший владелец ему не указ.

С детства Лера любила играть со спичками. Прятать их было бесполезно: пытливый ребенок всюду находил запретный коробок и жадно воспламенял окружающие предметы. На беспокойные родительские расспросы — мол, зачем ты это делаешь и не жалко ли хорошую вещь, Лера, едва научившись говорить (а говорить она начала очень рано и сразу очень много), пламенно доказывала, что всякая вещь существует для того, чтобы гореть, а если она подло спасает свою жизнь, не желая рассеивать окружающую тьму, то это дезертирство. Когда ей возражали, что на улице стоит белый день, Лера презрительно обзывала окружающих слепцами. В мире царила вечная ночь, он был полон несправедливости: кошка ловила мышку, паук питался мухой, лошади кушали овес и сено, Волга впадала в Каспийское море, а бесчеловечные коммунисты угнетали трудящихся. Тот факт, что трудящиеся были очень довольны да еще подмахивали, ограничиваясь в смысле недовольства анекдотом за кружкой ларечного пива или брюзжанием в кухне за щедро накрытым столом, Леру нимало не смущал. Но на беду она родилась на болоте, гордо занимавшем одну шестую часть суши, — так что поджечь здесь что-нибудь без керосина было практически нереально, да и с керосином все быстро гасло со страшным шипением и вонью. В лучшем случае подолгу тлели торфяники.

С раннего детства Лера доставила пожарным немало хлопот. Желая обратить как можно больше живых существ на борьбу с царящей в мире несправедливостью, она пыталась воспламенять своими речами всех окрестных жуков, гусениц, бабочек, а когда подросла — стала обращаться со спичками уже к собакам и кошкам. Сверстники ее побаивались: когда речи не действовали, девочка выхватывала коробок и принималась воспламенять собеседников вполне буквально. Иногда дворник позволял ей поджечь кучу сухих листьев, но от сухих листьев в борьбе за освобождение Родины не было никакого проку. Летом Лера жгла тополиный пух, но он как кухонный диссидент, легко воспламенялся и так же быстро гас. Тем не менее как-то раз она чуть не спалила целый квартал, и справедливость уже лизала своими огненными языками белье на дворовой веревке, но подкрались злобные соседи, и торжество добродетели отсрочилось на неопределенное время, а Лере в буквальном смысле нагорело по первое число. Однажды Лера изловила бродячего пса и попыталась примотать ему к хвосту фитиль, но он вырвался и умчался — явно не спасать Родину.

— Трус! — кричала Лера ему вслед. — Конформист!

На детских утренниках она громче всех кричала: «Елочка, зажгись!» Ей так хотелось, чтобы елка — христианский символ, который пошел на поводу у большевиков и терпит свое использование в их скверных празднествах, — взорвался снопом искр и подпалил и этого Деда Мороза с его фальшивой бородой, и эту разряженную Снегурку с ее слащавой песенкой о счастье советских детей, и весь этот зал, подло украшенный подлой символикой… Но елочка зажигалась в лучшем случае бенгальскими, а в худшем — банальными электрическими огнями, и Лера в ярости выплевывала леденец.

В свободное от поджигательства время она писала листовки. Круглым крупным почерком отличницы на листах школьной тетради в клетку она выводила свои любимые лозунги: «Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если он, она, оно гореть не будет, кто тогда рассеет тьму?» «Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Гори, гори ярче, небу будет жарче!» «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». «Гори, гори, моя звезда!» (ниже изображалась красная звезда, охваченная синим пламенем). «Взвейтесь кострами, синие ночи!» (это была единственная советская песня, которую Лера любила по-настоящему: только ради нее она и посещала бессмысленные уроки пения в родной школе, — впрочем, нравилась ей и песня о том, как там вдали, за рекой загорались огни). «Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я». Естественно, думала она и о самосожжении, но его, как самое приятное, откладывала на десерт: сначала следовало наподжигать как можно больше народу. Излюбленной ее игрой сделались горелки, но дети не любили с ней играть, потому что водить (т. е. «гореть) она никого не пускала. Ее настольными книгами были „Огонь“, „Борьба за огонь“, „Земля в огне“, „Огневушка-поскакушка“, „451° по Фаренгейту“, журналы „Костер“ и „Огонек“, а также вся серия „Пламенные революционеры“; из музыки она предпочитала ВИА „Пламя“. Все попытки выучить ее готовить были тщетны — она упорно пережаривала любую еду, не в силах выключить газ. Такой ее и заставали родные — в дыму, в чадной кухне, мечтательно глядящей на голубой венчик конфорки.

Надо ли говорить, что идеалами Леры были герои и героини, погибшие на костре либо сумевшие поджечь свою Родину так, чтобы тлело еще лет двести. Жанна д'Арк была ее кумиром. Единственное, чего Лера не могла ей простить, так это бездарной траты времени на какое-то там взятие Орлеана, в то время как в назидание будущим героям следовало немедленно влезть на самую высокую точку тогдашней Франции и поджечь себя. Злейшими же врагами Леры были пожарники, тушащие и душащие все живое и прогрессивное. По ночам она била стекла в пожарных машинах, писала на их капотах слово «сатрапы», а иногда не могла отказать себе в удовольствии набрать «01» и крикнуть в трубку: «Товарищ верь, взойдет она, звезда пленительного счастья!»