— Што ж я таперича делать буду? — спрашивал он у присутствующих

— Ты таперича партия власти, — поясняли ему

— То ись как? Один я, что ли?

— Нет, нет! Мы все твои коллективные члены! — кричали комар-пискун, мышка-наружка. Зайчик побегайчик и даже лисичка-сестричка.

— А как же многопартийность? — вспомнил медведь знакомое слово.

— Да зачем нам теперь многопартийность! Болото одно, ну и Медведь должен быть один! Медведь и болото едины!

— А мне хоть как, — сказал Медведь, очень утомившийся от их шума. — Мне спать пора. — и завалился набок в тяжелую зимнюю спячку.

И такие уютные сонные волны шли от него по всему болоту, что тут же закрыли глазки и улеглись спать и лисичка-сестричка, и зайчик-побегайчик, и комар-пискун, и даже волчок-серенький бочок, похудевший, сдувшийся и решивший начать новую жизнь. Политическая жизнь болота прекратилась, как не была.

— Чтой-то там на гнилом Востоке давно ничего не слыхать? — спросил осел у слона.

— Тебя волнует? — ответил слон. — Давай лучше голоса во Флориде посчитаем.

— И то дело, — согласился осел. — Болото за океаном, а Флорида вон она.

И углубились во Флориду.

В некотором царстве, некотором государстве, на берегах мелководной красавицы Десны, в дремучих брянских лесах, известных своими лосями, грибами и партизанами, проживал дремучий дядька Василий. Был он напорист, как лось, крепок, как гриб, и суров, как партизан. Дядька Василий любил труд. Он гордился своей трудовой закалкой, трудовой биографией и трудовыми мозолями, н не было в нем ничего нетрудового, включая доходы. День-деньской он вертелся как белка в колесе, бился как рыба об лед, жужжал, как пчела, вкалывал как Карло, и шуршал что немой. За это восхищенные сограждане поставили его наставником над своими детьми, которые к этому времени чрезвычайно обленились. Дело в том, что в воздухе как раз тогда стал носиться сладкий аромат легких денег, как будто мимо пролетела Фея Быстрой Наживы, и запах этот вскоре стал забивать даже могучий дух брянского леса с его лосями, грибами и особенно партизанами. Молодое поколение знай себе зачарованно водило носами по ветру и грызло семечки, потому что еще не успело узнать, что выбирает пепси.

— Вы все заразу эту нюхаете, — назидательно выговаривал им дядька Василий, — а пороху не нюхали. А кто пороху не нюхал, землю потом не поливал, за сохой не ходил, кровавой юшки не утирал, на дядю не горбатился, вшей не кормил, кого жареный петух в зад не клюнул, тот, скажу я вам, не стоит ломаного гроша. Выеденного яйца. Билета МММ не стоит. Козячего дерьма, короче, я так вам скажу.

— Нештяк мужик, — лениво посмеивались брянские хлопцы.

— Да ну яво к свиням собачим, — певуче возражали румяные девки, поглядывая на хлопцев не без умысла.

Дядька Василий сердито хмурил затылок, сдвигал густые брови на кончик носа и продолжал рассказывать о пользе ручного неквалифицированного труда поскольку только такой род занятий он считал достойным настоящего человека — за полной своей неспособностью к любым другим.

Слава о дремучем Василии скакала впереди него, как очумелая мышь впереди лесного пожара. Во всем Брянске и окрестных лесах знали этого проповедника немудрящей трудовой жизни. Люди стекались к нему отовсюду, чтобы послушать о пользе труда. Погутарив с народом, дядька Василий обычно требовал от собравшихся показать руки на предмет мозолей, с позором прогоняя от себя тех, кто не пахнул ядреным рабочим потом и не имел натруженных рук. Напрасно иные хитрецы показывали ему писчую мозоль от шариковой ручки на среднем пальце правой руки. «Почем я знаю, — громыхал Василий, грозно размахивая бровями, — может, ты ложкой натер или еще чем. Ты мне, знаешь, еще на большом и указательном мозоль покажи! Нет уж, поди поработай! Ты дерьма похлебай! Лопатой помахай, граблями пограбь! Ты у станка не стоял, автотранспорта не чинил, вагона не грузил, лыка не вязал, дров не колол, каши не варил, за водой не ходил, не дадим тебе каши!»

О той поре в государстве появилось новое поветрие: глядеть в золотое яблочко — серебряное блюдечко на свои власти. Раньше серебряное блюдечко показывало власти крайне неохотно, и то в ракурсе снизу вверх. Теперь же оно вообще ничего, кроме властей в разных ракурсах, не показывало. Граждане с удовольствием разглядывали свои власти и убеждались, что у них тоже по две ноги, по две руки и по голове на брата, причем и головы были какие-то подозрительно пустые на вид.

— Это разве рабочие люди? — восклицал непреклонный дядька Василий. — Сидят там, бамбук курят, груши чем ни попадя околачивают! Штаны протирают, бока пролеживают, задницу отсиживают! Мое мнение такое, что ты пойди сперва снег покидай да портянок понюхай, а потом уже народом командуй.

Каждый раз, как дядька Василий начинал свою проповедь, наставляемая им молодежь, набрав полные карманы семечек, тихо рассасывалась в толпе. А прочие, не столь безрассудные брянцы, побросав свои сохи, топоры, станки с ЧПУ и другие орудия производства, зачарованно шли к своему трибуну, как стайка робких кроликов к удаву. Наслушавшись сердитого дядьки, они не возвращались к упомянутым орудиям, а садились вкруг серебряного блюдечка и судачили меж собою о том, что надо бы на такие власти сыскать управу, а лучше всего Василия, который им непременно покажет места, где зимуют раки, зарыты собаки и закругляется земля.

К тому времени слух о дремучем дядьке прошел по всей Руси великой и достиг волосатых ушей фракции красных, занимавшей добрую треть скамеек на всенародном вече. Красными они назывались за цвет, который имели обыкновение принимать всякий раз как вступали в прения. Прения давались им тяжело, ибо ловких говорунов у них не было, и побеждали они всегда, навалясь гурьбой и заглушая противника согласным гудением басов. (Злые языки даже распускали слухи, что фракции в Вече набирают, как народный хор при жэке: налево басы, посередине баритоны, направо драматические тенора.)

Дядька Василий сразу понравился красным от прений вечевикам не только настоящим медным басом, но также насупленными бровями, большими сжатыми кулаками и дикой скупой красотой своих выступлений.

Сами красные люди, хотя и умели стращать вече тяжелым инфразвуком, до которого их басы всякий раз оглашались на слове «народ», представляли себе этот народ несколько вчуже: как помесь обездоленной старухи с отставным военным и беспризорником. Хуже того за годы своего командирства они все чаще начинали понимать «комбайн» как кухонный, а «станок» как бритвенный. Мозоли на их руках были натерты древками знамен, трубками телефонов и ручками мегафонов, доносивших рокот басов до отставных беспризорных старух. А потому дремучий Василий был им совершенно необходим.

— Уж я их отучу народный хлеб жрать, — гремел Василий в предвыборных выступлениях. — Узнают как на родную кровь пить. Уж я их завью веревочкой, накручу хвоста, в бараний рог согну, в три шеи накладу, голыми в Африку пущу совковой лопатой асфальт укладывать! Они у меня узнают, почем фунт лиха, поймут, каково воронушке на чужой сторонушке антинародного режима!

— Простите, а какова ваша позитивная программа? — поинтересовался некто, очками, кудрями и жидким тенорком до отвращения похожий на демократа.

— А такова, что лучше журавль в небе, чем хрен с горы! — заковыристо отвечал Василий, левой бровью указывая вверх, на воображаемого журавля, а правой — вниз, на гипотетический хрен. Демократ опал.

Как вы, вероятно, догадываетесь, процесс выборов в Государственное Вече только выглядит таким примитивным — мы с вами голосуем, они рассаживаются, и пошла потеха. На самом деле, знамо, нашим с вами мнением никто особо не интересуется, а просто сидят во власти специальные люди, которые и определяют, кому в Думе быть, а кого миновать. Каждая фракция подает заявки, кого ей было бы желательно видеть в своих рядах, а специалисты прикидывают, сгодится им такой человек или нет. Дошло до кандидатуры брянского Василия.