— Брось, надоест таскать. Он же, черт, полпуда весит.

Пахло прелой хвоей. Иногда доносился запах вянущих трав. Острый и тонкий, он напоминал о лете, но это было робкое, печальное напоминание. Скрипели от случайного порыва ветра поваленные бурями друг на друга деревья. В их скрипе было что-то заунывное и грустное, отчего хотелось поскорее нагнать соседа, не быть одному, не слышать тоскливого голоса леса.

К Чувалу подошли только под вечер.

Серый камень вылезал из мха, оплетенный твердыми корневищами елей и пихт. Кругом торчали огромные валуны, чем-то напоминая шляпки грибов, выросших до чудовищных размеров среди осенней колючей травы. Ветер стих. Впервые стал виден горизонт. Он еще был ограничен близкими вершинами деревьев. Внизу наступала ночь, а здесь светило солнце, негреющее, ясное, как зимой. И сразу под ногами захрустел снег.

Лукомцев отыскал место для ночлега под нависшей скалой, первой из многочисленных гряд Чувала. Девушки, сбросив тяжелые мешки, принялись готовить ужин. Саламатов высмотрел сушину, прихваченную инеем, и, воткнув в нее топор, крикнул на весь бор:

— «Здесь будет город заложен назло надменному соседу!»

Девушки с удивлением смотрели на секретаря. В Красногорске он казался им сухим, строгим, а здесь был оживлен, шутил, учился у коллекторов определять породы камня, рассказывал о следах зверя. И чем дальше, тем больше он нравился пересмешницам. Они уже были не прочь и подшутить над ним, начали было сватать за него Юлю Певцову, но тут Лукомцев сказал:

— Добрая шутка что соль к обеду, но не всякая шутка добра!

Он шепнул что-то девушкам, и они оставили Саламатова в покое.

Саламатов о чем-то задумался, поглядывая на синюю шапку горы.

Нестеров взял топор, поплевал на ладони и начал подрубать сушину. Он с удовольствием ощущал силу удара. Даже легкая дрожь в ногах — признак усталости — была приятна. Всю дорогу он шел с чувством некоторой боязни, что не выдержит длинного перехода. А оказалось, что надо было именно идти, — это действовало лучше всякого лекарства.

Свалив сухостойную елку, Нестеров отыскал березу. Лукомцев с одобрением поглядывал на него, занимаясь устройством длинного шалаша, чтобы всем хватило места укрыться от холода. Нестеров затесал березу, сделав в ней длинный паз, затем положил вдоль нее ствол сушины и разложил костер как раз посередине. Это была уральская таежная надья — охотничий костер, устроенный по всем правилам искусства. Огонь обнял толстые стволы, тепло поползло вдоль надьи, как в печной трубе.

Саламатов пошел побродить и недалеко от стоянки застрелил задремавшего глухаря.

Ему казалось добрым предзнаменованием, что Нестеров не устал за время путешествия, что он способен был проделать эту длинную подготовку к ночлегу. Можно было надеяться, что опасный поход кончится удачно. Хотя он ничего не говорил Нестерову, однако беспокоился и даже чувствовал себя виноватым перед Меньшиковой.

Поужинали. Девушки улеглись спать, а мужчины долго сидели у костра, покуривали, следя за улетающими искрами. Все было как в детстве: лес, огонь, журчание воды под снегом.

— Зачем тебе понадобился Чувал? — спросил Нестеров.

Саламатов вытащил из огня сучок, прикурил.

— Признаться, я и сам еще не знаю, — ответил он. — Хочу посмотреть…

— А как же сплав? — удивленно спросил Нестеров. Ему показалось странным, что этот вопрос так и остался нерешенным. Если Саламатов брался за какое-нибудь дело, можно было считать его законченным.

— Вот я и думаю: а как же сплав? — недовольно протянул Саламатов.

Лукомцев лежал на спине с открытыми глазами и хвалился, что земля возвращает ему силы. Иногда он переворачивался на бок, заглядывал в блокнот Нестерова, где тот делал зарисовки пройденного перехода. У Сергея было удивительное умение подмечать всякие мелочи и приметы пути, и он терпеливо вносил их в свою самодельную карту.

Нестерову хотелось порасспросить у Саламатова о лесничихе Луниной, которая ушла зачем-то в эти леса, — он знал, что кордон лесничего Лунина и фактория при нем находились почти за сто верст отсюда, — но Саламатов вытянулся вдоль надьи и сделал вид, что засыпает. Видно, секретаря беспокоили какие-то свои мысли и он не хотел, чтобы ему мешали.

Наутро, кое-как обогревшись, позавтракали остатками сухарей и тронулись в путь. Уже через несколько шагов им стало жарко, а чем выше они поднимались, тем трудней становился путь.

Голая макушка Чувала приближалась. Подтягивая друг друга на веревке, заботливо припасенной Лукомцевым, они поднимались все выше. Оглянувшись, Нестеров увидел серебряный пояс, оброненный в древние времена красавицей Вышь, дочерью остяцкого бога. Пояс упал между гор кривыми кольцами и превратился в прозрачную реку. Вышь уплыла по реке к богатырю Полюду, каменный дом которого виднелся на юге, в двухстах пятидесяти километрах от Чувала. Скала Полюд — последний камень Уральского хребта в западных предгорьях — казалась отсюда туманным облаком. К северу виднелся Денежкин камень, острый, как клинок, преграждавший путь от Булгар в Зыряны. Ушкуйники, заселившие этот край после разгрома Вольного Новгорода, держали под Денежкиным камнем свою заставу и грабили проходившие мимо по реке караваны булгарских купцов. Видна была и Резвая, и все междуречье от Вышьюры до нее, с редкими прогалинами, обозначавшими русские деревни, с голыми березовыми лесами, выросшими на местах сожженных чудских городищ: Мысагорта, Изкора, Пышкора — бывших столичных городов разноплеменных уральских народов.

Нестеров и Саламатов раньше всех одолели гребень скалы и вылезли на площадку. Отсюда ветер сдувал все травы и их семена, площадка была голой и серой от ветра, времени, солнца и воды. Нестеров выпрямился, хватая разреженный воздух пересохшим ртом. Он с интересом оглядывал вершину горы.

Черные боги выходили из медленно стекавшего вниз по горе тяжелого тумана. Они стояли, устремив на восток иссеченные ветрами грубые лица, угрожающе вытянув руки, утверждая свое первородство на земле. Они были высоки и грубы, как подобает страшным богам, которые впервые населили землю. Около богов лежали каменные плиты с углублениями посередине, куда стекала когда-то жертвенная кровь людей и животных.

Теперь Нестеров вместе с богами смотрел на восток. Он видел горы Каменного Пояса, перерезанные каньонами[23] горных рек. Безвестные перевалы и золотоносные долины лежали перед ними.

Казалось, что только из-за дымной сетки тумана нельзя увидеть сразу весь Урал. И где-то за туманами и дождями, за горами и перевалами, за сверкающими даже в осенней изморози реками, находилась долина Нима, и там должны были в потаенной глубине лежать алмазы.

Богам надлежало видеть много и далеко, — вот почему древние насельцы Урала поставили здесь родовой алтарь и высекли зримые образы тех непонятных сил, что управляли миром. К богам надлежало обратиться и Нестерову — может быть, они знали, где находится его короткое счастье, равное всего лишь одной человеческой жизни.

Восток был пуст. Ни одного поселения, ни одного просвета в лесах. Ни дома, ни дыма. Река Ним — другой серебряный пояс, но тоньше и еще запутаннее, чем Вышьюра, был брошен на восток, и нетронутые леса стояли над серебром, стекавшим узкой струйкой по черни. Саламатов взял бинокль Нестерова. Но что мог он увидеть в пустыне? Нестеров отошел к жертвенникам и стал рассматривать их. Тронутые налетом времени кости, каменные ножи, тяжелые каменные топоры, проушные, на длинных рукоятях, лежали рядом. На главном жертвеннике кто-то сложил костром поленья, как будто намеревался принести последнюю жертву и ушел, не выполнив своего намерения.

Девушки, взобравшись на скалу, остановились в недоумении, затем с криком бросились к жертвеннику и богам, забыв об усталости. Юле Певцовой захотелось обязательно сфотографироваться возле жертвенника, и Нестеров вынул аппарат. Все столпились вокруг Юли, и только Лукомцев мрачно стоял в стороне, ворча, что боги и мертвые не любят смеха.