Нестеров взглянул на Дашу. Она, с красными, заплаканными глазами, набирала породу из основания выброшенной горки в кожаную кису, не вмешиваясь в разговор. Головлев сказал:

— Вот Даша предлагает выборочную промывку. Тот шурф, который покажет присутствие ультраосновных пород, можно будет затем проверить целиком, а пока брать по мешку, по два… Если бы они оленей хоть оставили, — с неприязнью, первый раз за весь разговор вспомнив об ушедших, вдруг сказал он.

— Иляшев может вернуться, — сказал Нестеров.

— Навряд ли, — неохотно ответил Головлев.

Поминать Иляшева не хотелось. Даша взвалила мешок на плечи и пошла вниз, к вашгердам. Нестеров пометил места будущих шурфов, взял лопату и сменил Евлахова. Черная земля, которую надо было ударить лопатой, поднять и выкинуть на поверхность, на время заслонила все. Он опять как будто рыл окоп, чтобы защитить себя от вражеской пули. Евлахов, посмотрев, как Нестеров управляется с лопатой, взялся за топор, чтобы расчистить место следующего шурфа.

Поразительно было это общее единодушие, стремление сделать как можно больше. С теми малыми силами, что оставались у них, так легко было впасть в уныние, и этого, признаться, побаивался Нестеров. «Допустим, — думал он, — сам-то я верю в алмазы и не страшусь препятствий. Но вселил ли я такую же страстную веру в других?» И вот теперь он видел, что его чувство передавалось товарищам, а если они и не верили с той же страстью, то хотели помочь ему, облегчить его труд, и уже за это самоотверженное желание он должен был благодарить их. А они не хотели никакой благодарности, они признали его дело своим, и надо было лишь самому держаться с таким же простым и бесхитростным спокойствием, с каким держались они, надо было по столько учить их, сколько учиться у них…

Сняв слой почвы, он сменил лопату на кайло и отправил своего помощника к следующему шурфу. Одному легче было работать и думать. Выпрямляясь, чтобы перевести дыхание и дать отдых сердцу, он взглядывал вдоль голубой линии гор, прикидывая размеры предпринятой ими работы. Если они будут каждый день трудиться с мужеством и умением первоклассных рабочих, они, несомненно, закончат разведки до наступления осенних дождей. И снова склонялся с кайлом к тяжелой породе, как будто эта мысль увеличивала его силы.

Из каждого отбитого кубического метра породы он набирал полную кису пробы. Эти мешки он отставлял в сторону, чтобы заняться более легким делом промывки вечером, когда устанет. Останавливался он не чаще, чем того требовала работа, и знал, что в такую же полную силу работают все его помощники.

Один раз ему послышалось, что где-то далеко раздался зов:

— Сергей Николаевич!

Он прислушался. Гудели комары. Шелестела трава. С тяжелым жужжанием поднялся с откоса шмель. При желании можно было услышать все, что угодно. Он вытер пот с лица и снова склонился над неподатливой землей.

Он забыл течение времени. Только ощутив дрожь в руках, он подумал, что надо установить регулярные перерывы для еды и отдыха. Если этого не сделать, то люди могут свалиться от переутомления. Ему-то легче, чем другим. У него работа будет разнообразная — и промывка, и проверка проб рентгеном, — а всякая перемена уже отдых. Куда труднее забойщикам. Головлев, Евлахов и он вчера еще подсчитали, что каждому забойщику придется делать по две нормы, чтобы успеть закончить задуманное. Головлев уже, наверно, отправил дежурного в лагерь, чтобы приготовить обед на всех. И, тут же забыл об этом, снова склонился с кайлом.

Послышались чьи-то шаги. Выпрыгнув из шурфа, он лицом к лицу столкнулся с Иляшевым.

Иляшев хмыкнул, посмотрел на шурф, на Нестерова, сказал:

— Однако я знал, что ты робить будешь. Она говорит: «Все равно Сергей Николаевич нас на первой версте догонит». А я думаю: если человек далеко идет, он останавливаться на привал не часто станет… У тебя дорога дальняя, возьми меня в товарищи! А ту лукавую я на тропу поставил, больше у меня с ними дел нет, они и сами доберутся… — и виновато посмотрел на Сергея.

Больше всего Нестерова огорчило именно то, с какой легкостью покинул его Иляшев. Он мог бы назвать это бегством, если бы другие не заслужили названия беглецов с большим правом. Все остяки могли давно уйти, и он не сердился на них. Но то, что ушел этот мудрый старик, обижало и вызывало какое-то чувство сомнения. И вдруг он вернулся.

Нестеров швырнул кайло, ударил по протянутой, похожей на нестроганую дощечку ладони старика своей ладонью и сказал:

— Что ж, перекурим мировую, Филипп Иванович! Признаться, мне было горько, что ты ушел с ними.

— А ты как думаешь? Я ваших споров не понимаю. А сатана человека до самой церкви провожает, только на паперти останавливается. Мне парма как церковь. Как только в нее зашли, так у меня все и прояснилось. Почему, когда она вышла от тебя, глаза у нее были сухие? Если бы за радостью приходила, шла бы, как пьяная, улыбалась бы небу и себе. Я женщин почитай пятьдесят лет знаю, все их лукавство и все их хитрости выучил. А ты лицом не темней, Сергей Николаевич, много еще забот впереди. Будет время и от горя высохнуть.

Он говорил все это в утешение. Для утешения он мог и соврать, и сказать самую горькую правду. Понюхал табаку, засунул тавлинку поглубже, поднялся.

— Тут теперь я робить стану, а ты иди другие дела приделывай, чтобы у тебя одно за другое не забегало. — И хитро добавил: — Те, что ушли, все ссорятся. Саламатов меня отозвал, сказал: «Пусть хоть подерутся, может, тогда правду поймут!» Не знаю, как они, а я понял… А ты посчитай все вперед. До ильина дня работать будет хорошо, после ильина дня дожди пойдут. Хороший хозяин на каждую погоду свое дело имеет, а хозяйство от того только в красоту входит…

Сергей молчал, слушая эти присловья. Старик вдруг с горечью сказал:

— Жаль, однако, что я не всех оленей у них забрал. Но подумал: пошто обижать несмышленых? Мы, может, и с одной упряжкой обойдемся…

— Так ты и оленей привел? Да где они? — обрадовался Нестеров.

— А их Голова уже на работу поставил, — с уважением сказал Иляшев о Головлеве. — Почему же ты думаешь, будто я, как плохая невеста, к тебе приду без приданого? — обиделся он. — Если хороший человек обеднел, так ему и соседи помогут…

— Ничего, ничего, — успокоил его Нестеров, — хватит и одной упряжки. Путь до речки теперь короткий, промывать только образцы станем. А несмышленых и верно обижать не надо…

Он вдруг примирился и с уходом Вари. Подумалось: а может быть, это к лучшему? Ее недоверие слишком мешало ему. И как только он решил это, стало легче на душе. Он заторопился на вашгерд, словно ждал немедленной награды за свою выдержку и верность товарищей.

Он завел строгий порядок: каждый вечер, за общим ужином, когда все сидели за столом, ели пахнущий дымком кулеш или подстреленную Иляшевым дичину, он сообщал о результатах работы за день. И все, он знал, ждали этого часа. Он давно уже считал сидевших рядом с ним за столом не просто работниками, а соратниками в той борьбе, которую начал. И хотя ничего веселого он не говорил, товарищам его было легче знать самое Тяжелое, чем биться, не представляя цели.

Если люди были слишком усталы, Филипп, каким-то чутьем понимавший, когда доброе слово нужнее всего, вступал в беседу с какой-нибудь присказкой. Однажды он вдруг сказал:

— Удача как лесная гора. Рядом стоишь, а ее за деревьями не видно. Только слышишь, как ручей журчит, камни под ноги попадают, идти вроде тяжело. А потом вдруг вся небесная и земная ширь откроется — и станет на душе легко, будто в русской бане вымылся. А побойся до отступи — все сгинет, только елки бородами кивают, над тобой, дураком, насмехаются…

Горы стояли рядом, но они действительно были не видны за потемневшим лесом, за елями, с которых свисал густой мох, будто деревья таили в бороде лукавую усмешку. Головлев добродушно сказал:

— Ничего, мы все вверх будем карабкаться. Устанем идти — на четвереньках поползем. Правда, Сергей Николаевич?