— Видно, по тебе скучает, пане Пешта!

— Что так? Неужто ляхи тебе по сердцу пришлись?

— Чья бы корова мычала, а чья бы молчала.

Есаул Пешта удивленно поднял выщипанные брови, но губы невольно скривились в виноватую улыбку.

— Ласковое теля...

— Смотри, смотри! — вскрикнула Яринка. — Кто это?

В комнату, низко пригнувшись, вошел еще один старшина в черной кирее [Кирея – бурка с капюшоном]. Выпрямившись, он едва не достал головой потолка. Покрытое рубцами лицо, горбатый нос, выступающий подбородок, острый взгляд из-под насупленных бровей и длинные усы над подвижным ртом делали его похожим на ястреба.

— Челом вам, панове!

— Челом, пане Максим! Челом!.. — раздавалось со всех сторон. — А говорили, ты на Сечь подался.

— На Сечи тоже стали вроде нас.

— Ишь ты, неужели все такие тихие? — спросил Пешта.

— Некогда им сердцу волю давать — в паны лезут.

— Вот чертяка!.. Да разве пан что — у бога теля съел?

— Ежели б одного, а то двух сразу, да еще кричит — мало!

Лицо Максима от тепла раскраснелось, а глаза горели, как дубовые угли. Старшина смотрела на него с уважением. Он, должно быть, услышал шорох в клетушке и посмотрел на дверь. Ярина на какое-то мгновение встретилась с ним взглядом и почувствовала, как горячая волна обожгла все ее тело. Стало и страшно почему-то и томно.

— Ты его знаешь, Текля?

Текля отрицательно покачала головой.

— Не знаю. Он глазами будто говорит. Ой, даже страшно!

Под мисником [Мисник – настенный шкаф или полка для посуды] у порога сидели двое. Их обоих Текля знала: костлявый, длиннолицый, с хриплым голосом был богатый казак из Корсуня — Захарко Драч, а лысый, одутловатый, с сонными глазами — белоцерковский есаул Макитра. Он был хорошо известен далеко вокруг, так как если сам не судился с казаками из-за земли, то его судили за насильничества. Увидев Максима, есаул наклонился к Драчу и тихонько сказал:

— Тебе тоже говорили, пане Захарко?

— О чем?

— Чтобы после собраться...

— Слышал. Только было успокоилось немного... и опять голову подставлять? Пусть бы еще нас касалось. Это все Кривонос баламутит!

— Ох, добираются и до нас. Хоть ты и уроджоный [Уроджоный – родившийся благородным, родовитый], а раз не римокатолик, так уже и с хамами тебя можно равнять...

— Да нет, это больше пугают. Мы ведь не раз доказали верность короне.

— Вот услышишь у пруда.

— Побей вас сила божья, дышать нечем, — крикнул Богун, — надымили! Вот там, вижу, скачет кто-то от урочища, выходите!

Старшина начала выходить во двор. Последним поднялся есаул Макитра, а за ним уже шел хозяин дома, чтобы закрыть дверь.

— Хорошие у тебя меха, хлоп! — сказал есаул, обводя комнату сонными глазами.

— Двух бобров и одну лису закапканил, — отвечал Добрыдень.

— Так положи их мне в сани.

— Что вы, пане есаул...

— Не дотянешься? Сейчас гайдука пришлю.

— Может, пан возьмет заячьи, а эти у меня дочери на приданое.

— Моя дочь тоже любит меха. Давай, давай!.. — И бросил вдогонку Драчу: — Жена моя столько разного добра припасла — на троих бы хватило, но приказала не возвращаться без меха. Когда еще та свадьба будет...

Во дворе уже было полно казаков. По улице тянулся обоз с артиллерией, с ядрами и котлами. Над лошадьми облаком поднимался пар, снег под ногами звонко скрипел, а прозрачный воздух сверкал искристыми снежинками. Старый казак в плохонькой кирее набрал полную горсть рассыпчатого снега и стал тереть им уши.

— Говорил, «не противься, человече», когда Ярема Вишневецкий хотел обкорнать тебе уши, вот и не было бы теперь с ними мороки, — крикнул всадник, останавливая коня. — Челом, пане Покута!

Казак посмотрел на всадника потускневшими глазами и прошамкал беззубым ртом:

— Челом, пане сотник! Так что ж, паны-ляхи хотят нас прикончить?..

— Вот вам и привилей [Привилей - привилегии]. Сам король давал обещание! Да обманул!

— Сказал пан: «кожух дам...»

— А тебе, Покута, кожух не повредил бы... А церемония, слышь, тут будет или где?

— Рейтары [Рейтары – конные наёмные немецкие войска], видал, поскакали в долину.

— Ишь, дьявольское семя, а я-то думал, что под Голтвой под корень их всех вырубили!

Казаки все прибывали, и гомон стоял уже как на ярмарке. Наконец прискакал всадник с белым султаном на шапке. Казаки снова сели на коней и на рысях спустились в долину. Следом потянулся обоз, наполняя морозный воздух визгом полозьев.

Проехав около версты, казаки увидели впереди всадников, мчавшихся им навстречу. Заметив казаков, те остановились. Впереди, как сабля дамасской стали, сверкал пруд. Казаки соскочили с коней и, подравнявшись, пошли дальше пешим строем.

Всадники ожидали их по ту сторону пруда. На белом коне сидел багроволицый воевода брацлавский, гетман польный [Гетман польный — в Речи Посполитой — заместитель командующего армией Польского королевства — гетмана великого коронного. В мирное время великий гетман обычно находился при дворе, занимался административными вопросами и осуществлял стратегическое руководство, а польный гетман находился «в поле», руководил малыми операциями, охраной границ] Николай Потоцкий, справа от него — пучеглазый Самуил Лащ-Тучапский, стражник коронный, и подстольничий киевский Людвиг Олизар, а слева ежились от холода белобрысый воеводич брацлавский Стефан Потоцкий и поручик Стефан Чарнецкий. Позади них были еще комиссары, посланные именем короля, чтобы выполнить постановление Речи Посполитой о войске Запорожском. В некотором отдалении выстроились ряды рейтаров и драгун.

Когда казаки приблизились, гетман польный подал им знак подойти к нему. Он пытался заставить свои окоченевшие губы приветливо улыбнуться, но по привычке посмотрел на казаков косо, по-волчьи, и высокомерно пробормотал под нос несколько слов, на которые казаки молча кивнули головами. Потом, задевая чужие стремена, вперед выехал худой и длинный писарь. В руках он держал лист бумаги и, окинув взглядом казаков, начал читать. Это была новая ординация [Ординация – определение прав и обязанностей] войска Запорожского реестрового, находящегося на службе у Речи Посполитой [Речь Посполитая – старинное название Польского государства].

Казацкая старшина знала уже о постановлении сейма, но то, что сейчас читал писарь, ошеломило — что обухом по голове.

«Мы упраздняем на вечные времена все льготы, выгоды, право на суд и избрание старшины, какими они пользовались в награждение за услуги, оказанные нашим предкам и каковых они ныне лишаются за бунт... Мы постановляем, чтобы все те, кому судьба сохранила жизнь, были обращены в хлопов...»

Казак Верига слушал, корытцем приставив к отрезанному уху ладонь, и удивленными глазами обводил присутствующих.

На льду стояли прославленные в походах и против турок и против татар именитые казаки — Данило Нечай, Максим Кривонос, Иван Богун, Ганджа, Головацкий, писарь войсковой Зиновий Богдан Хмельницкий и еще не один десяток таких же. Все они хмуро смотрели себе под ноги. Холодный ветер развевал оселедцы на их чисто подбритых головах, бил им в глаза. Может быть, потому седой Покута так часто и замигал, даже слеза проступила, скатилась по длинным усам и серебряной звездочкой упала на лед...

Казак Покута мог назвать несколько сот больших и малых островков на Днепре и в плавнях, но сколько раз был он порублен и пострелян, этого он не запомнил. Еще в отряде преславного казака Наливайко (пусть только об этом не ведает шляхта) в Слуцке и Могилеве он бил вельможных панов. С Петром Конашевичем Сагайдачным, славным гетманом запорожским, ходил из неволи братьев вызволять, освещая пожарами Синоп и Трапезунд.

Седой оселедец свесился ему на глаза. Словно сквозь дождь смотрел Покута, как старшина складывала на лед свои клейноды. Вертелся на коне и что-то верещал польный гетман Потоцкий. Тихо, как кленовый листок, опустился на заснеженное зеркало льда малиновый стяг с белым крестом. Это знамя прислал казакам за мужество великое в боях с татарами еще Стефан Баторий. А вместе со знаменем прислал и бунчук [Бунчук – конский хвост на древке, воинский значок], и булаву, и печать с гербом: рыцарь держит самопал, и на голове — надетая набок шапка со шлычком.