Поля и небо светлы. По вечерам отбившиеся дикие лошади скачут по разбитым дорогам, трутся крупами об изгороди. Молодежь выходит, смеясь, из приморских деревень, дети в светлой фланели бегают, прыгают через кусты, устраивают на ручьях запруды из камней, плачут, уткнувшись в грубое полотно платьев служанок. Запрещено играть близ нижнего города, где грязные, исполненные неведомых пороков дети протягивают татуированные руки, предлагая полузадушенных птиц. Если двое детей в оттепель или в летнюю жару осмелятся полюбить друг друга и спрячутся, чтобы играть и трогать друг друга, то, застигнув их за этим занятием, их избивают, иногда до смерти — солдаты, если он или она из нижнего города, или главарь банды, если он или она с побережья или из верхнего города.

Главаря банды зовут Кмент. Его родная мать в тюрьме. Его братья и сестры — от трех ее любовников. Их приемный отец умер в страшных мучениях в бараке. Его жена убила единственного ребенка от него. Беременная, она давила живот о стены, нагревала его у газовой плиты; но ребенок с проткнутым вилкой при неудачном аборте горлом кричит, и отец берет его, липкого, холодного и прячет под своим одеялом. Мать точит ножи, глядя на ребенка, смеется, надевает ему на голову кастрюли, кладет его спать на кучу дерьма, и утром псы ходят за ним и лезут к нему в штанишки. Ночью она пачкает его одежду, а утром наказывает за это; или сует ему в карманы мелочь, а потом стыдит за воровство. Она сажает его голого на стул, животом к спинке, бросает старшим детям клубок шерсти, и те связывают его колени, грудь, член и шею, а потом выбивают ему зубы. Кмент прекращает эти игры, он сбивает с ног мать, склонившуюся над очагом, крутит ей руки, греет воду в котле и опускает туда голову матери, моет волосы, в которых засохла коростой сперма отца и множества любовников; потом он усаживает ее перед зеркалом, повешенном на перегородке; его руки ищут среди грязного белья: чулок, бюстгальтеров, полотенец и перчаток флакон духов; он открывает его и выливает на волосы; он кусает ароматные волосы, и его слезы льются, не замочив их; его руки накрывают обнаженные груди матери, она оборачивается и целует его в грудь, в края подмышек, показывающиеся из-под лохмотьев. Однажды вечером, когда Кмент со своей бандой шлялся по деревне, ребенок вернулся домой в испачканной одежде. Мать схватила его за волосы, раздела, и, окунув с головой в таз с холодной водой, долго держала. Когда ее гнев утих, она вытащила его… Ребенок не двигался, не держал головку, губы его побелели. Материнское сердце бьется, она положила ребенка на постель, посыпала его безжизненное тело морской солью и начала растирать грубым полотном так сильно, что ободрала кожу на шее и вокруг пупка. Другие дети с пеной на губах сидели на корточках в темноте, у подножия родительской кровати, с которой свешивались до земляного пола пятнистые простыни… Оживший ребенок улыбнулся матери, протянул к ней руки, но та, взбешенная тем, что он снова шевелится и любит ее, вцепилась зубами в его запястье и стала колотить его кулаками по вискам; ребенок забился, закричал. Наконец, она оставила его, стонущего, избитого, и вышла в благоухающую ночь, вытирая рукой пот со лба; ребенок метался по постели; старшая из девочек — ее растущие груди уже распирали платье — приблизилась к постели.

— Возьми меня на ручки, мне больно, так больно! Отнеси меня на луну…

Она брала его на руки и качала, гладила его почерневшие, разбитые виски, вышла наружу и села под луной, лучи которой успокоили изувеченное тельце.

Мать очнулась на куче соломы; любовник тянул ее за ногу; оправив платье, она отшвыривает ногой солому, бегом пересекает туманную площадь, встает, упершись лбом в косяк двери: ребенок умер, выблевав волокна ткани, в которую его укутали. Пришедший ночью с моря ураган завалил грязью ворота. Мать до зари, присев над кроваткой мертвого ребенка, отгоняет крыс, вцепившихся в одеяльце. Утром Кмент, пьяный, с разбитым ртом, ломает дверь коленом, валится на циновку, поджав под себя грязные ноги и засыпает; под ним что-то стонет: это меньшой из его выживших братьев. Мать встает, зажигает свечу: Кмент, лицом к земле, сучит ногами, его большое тело давит грудь ребенка: тот пытается высвободиться, двигает руками и ногами, кожа его лица понемногу становиться фиолетовой, губы шевелятся, как у рыбки, вытащенной из воды, язык во рту дрожит. Мать приподнимает тело Кмента, катит его по земле к двери; ребенок задыхается, крысы теребят его за волосы; присев на корточки, мать больше не двигается. В глубине дома крысы возятся под одеяльцем колыбельки. Проснувшись, Кмент увидел, что они бегают по голому тельцу, лежащему в колыбельке, обгрызая его брови и губы.

После того, как мать посадили в тюрьму, дети зажили одни, воруя, торгуя своим телом в смешанных борделях нижнего города. В их бараке воняет, как в лисьей норе. Лишь иногда они приходят в него ночевать; крысы устроили себе гнездо в колыбели мертвого ребенка, под прогрызенным одеялом. Ночью колыбель раскачивается, и крысы пищат, как дети.

Кмент проводит свои сходки у стены разрушенного дома, в котором издыхает на собственном дерьме старик. Он скребет изъязвленную проказой кожу на груди. По ночам он кричит, и его моча струится, дымясь, в лунном свете; дети бросают в него камни и горящие бумажки. Стоит какому — нибудь дому опустеть или хозяину околеть от болезни или после пыток, Кмент и его банда захватывают его; они выбрасывают полумертвое тело в окно и грабят дом; если находят вино — пьянствуют, пока не вылакают все до капли. Они вытряхивают одежду из шкафов, напяливают на себя и уходят в ночь под вопли женщин, опрокидывая полки, натыкаясь на стены и саманные изгороди, на ходу расстегиваясь и вытаскивая члены. Мертвое тело топчут до утра. Налетчики вспарывают мешки с пшеницей, которые раздают военные каждую неделю самым бедным, катаются по зерну и пожирают его. Они грызутся между собой, их зубы скрежещут, дробя зерна. Самые находчивые берут горшки с маслом и разбивают их о спины тех, кто спит, наполовину зарывшись в зерно. Крысы мечутся по перегородкам, а потом, когда все засыпают, спускаются, копошатся в лужицах масла, сидят, растрепанные, на островках из колосьев, взбираются на тела, трутся масляными брюшками с налипшим зерном о кожу грабителей, о шею, о руки, о виски, пожирают зерна на их полуоткрытых, подрагивающих от дыхания губах и даже во ртах. Иногда спящий, которому что — то приснится, поводит рукой или шевелит губами; застигнутая врасплох крыса кусает губу или руку; спящий кричит, стонет, но не просыпается. Крысы мечутся, скачут по телам, по щекам, подбородкам, по складкам на руках и ногах. Снаружи шакалы волокут труп в кусты. Первый ветерок — провозвестник зари — толкает на ветках, сырых от росы и помета, заспанных птиц, надувает развешанное белье и брезент на ощетинившихся пулеметами автомобилях, остужает пот на спинах проституток, будит детей и сидящих на корточках часовых, убаюкивает палачей.

Повстанцы удерживают горы и леса, питаясь дикими плодами и обезьянами, поджаренными напалмовыми бомбами. В начале войны солдаты оккупационной армии охотились на обезьян, повстанцы подстерегали солдат, набрасывались на них, смеясь, и убивали; обезображенные гниющие тела потом находили на деревьях. Тогда командование запретило охоту.

Штаб оккупационной армии расположен на берегу моря в нескольких постройках, окруженных колючей проволокой. Часовые с оружием, полностью экипированные, охраняют ванны высших офицеров. А те треплют за уши денщиков, кушают свой суп и смотрят заезженные фильмы из Метрополии. Они опустошают страну и:

— Когда наконец прибудет наша мебель?

Каждый день, каждую ночь молодые, едва расставшиеся с детством парни Экбатана умирают, искалеченные, оскопленные, зарезанные, распятые, четвертованные, чтобы, принеся себя в жертву, сохранить для своих начальников, военных и гражданских, богатство, достоинство, честь. Иностранные корреспонденты фотографируют их облепленные мухами тела. Коммандос сжигают ближайшую от места засады деревню.