После пяти лет войны огромные лесные угодья Энаменаса на три четверти выжжены, пашни заброшены, семьи осиротели. В портах докеры разгружают одно лишь оружие; на складах вместо мешков с зерном — тюки с обмундированием. В полдень, когда солнце жарит сильнее всего, когда крепче запахи земли и людей, грифы и сарычи слетаются к оврагу, дети с криками сбегаются туда же, птицы уже разрывают трупы, волочат их к норам, протыкают клювами скулы и груди; дети кричат, присев на корточки у края оврага, стервятники верещат, разбрызгивая кровь; один стервятник, оставив добычу, поднимается, волоча тяжелое брюхо, по склону, бьет клювом ребенка в руку, в колено. Ночью шакалы сгоняют забрызганных кровью и ошметками плоти птиц. Экскаваторы выгребают среди трупов тела новорожденных с разбитыми головками: это дети, родившиеся после изнасилования. Других новорожденных отбирают у матерей собаководы: они скармливают их живьем в вольерах.
В начале зимы командование направило двадцать солдат на снежный перевал Тифрит. Они расчищали дорогу от снега. Перевал пересекает центральный горный массив острова на высоте в две тысячи метров. Солдаты жили в палатках, согреваясь жаровнями. Солдаты скалывали лед лопатами, мотыгами, бульдозером. Командовали один унтер — офицер и три капрала.
В первый год войны взвод был поголовно истреблен повстанцами. Солдаты, застигнутые за работой, были расстреляны или зарезаны, изуродованы ударами мотыг и лопат; с раскрытыми ртами они остались лежать на снегу, палатки и оборудование были разграблены или сожжены. Вертолет, доставивший почту, садился на пепелище; трупы были полу обглоданы лисами. Назавтра новый взвод был отправлен на перевал, поставлены новые палатки и зажжены жаровни. Зона военных действий поднялась в горы вблизи района, где нес службу этот отдельный взвод. Солдаты — морские пехотинцы, артиллеристы, пещерный спецназ, холодная сталь кинжала стучит по бедру — прыгают из вертолета; лопасти вздымают слежавшийся снег, голые камни саднят ладони, пилотки защитного цвета стягивают мокрые волосы. Солдаты, построившись, уходят, вертолеты поднимаются над стоптанным снегом и тонут в розовом тумане; солдаты идут по сумрачному склону; они запускают пальцы между пуговиц ширинки и освобождают члены, прилипшие к трусам после ночной поллюции. Под сожженными кедрами они останавливаются, достают фляги, пьют водку; смешанный с пеплом снег тает на лицах и шеях; слетевшееся воронье пьет талую воду из оставленных в снегу следов; шаги солдат созвучны биению сердца; морозный воздух раздирает легкие, засохшие сопли щекочут потрескавшиеся губы; вороны взлетают на молчаливые склоны, усеянные гильзами и обгоревшими ветками. Осколок зеркала, хранящийся на груди, порезал правый сосок Дусана; он снимает пилотку, трет рассыпавшиеся светлые волосы пальцами, смоченными водкой: клопы падают за ворот, ползут по лопаткам; он ежится под гимнастеркой.
— Эй, Дусан, этой ночью ты говорил…
— Что?… Я спрашиваю: что?
— Ты чмокал Бога в щечку и пахал его поле своим стоящим членом.
— Дома снег и лед хранят мое поле невинным… Ночью мой отец, пьяный, срывает простыни, под которыми мы прячемся, прижавшись друг к другу ранами на ногах, на щеках, он набрасывается на наши беззащитные, дрожащие от холода тела, он сжимает своими лапами мое горло, раздирает простыню на моем животе, плюет в лохмотья, его зубы грызут мои ногти, он слюнявит мое лицо, шею, рычит, закидывая назад рыжие волосы, горящие в свете лампочки, покрытой жиром от дымящегося супа; я бережно отдираю коросту, прилепившую мою щеку к щеке моей сестренки Смэг; я встаю, натягиваю мокрые от слюны трусы, лунный луч согревает мое колено, на цыпочках иду к этажерке, тяну руку к верхней полке, касаясь подмышкой банки с солью, беру флакон с эликсиром, облизываю горлышко; отец, навалившись на Смэг, гладит ладонью, красной от вина из борделя, ее оголившееся бедро; Смэг, прижав руки к телу, тихонько ползет к изголовью кровати; красная слюна течет изо рта отца на ее грудь; я подношу флакон к губам отца, его слюна стекает на мою ладонь; я держу руки поднятыми вверх, моя сестра сложила свои на животе; глаза отца проясняются; я прижимаю горлышко флакона к его губам, опрокидываю флакон, эликсир стекает в рот отца, внезапно его спина опрокидывается на мою свободную руку; когда отец засыпает, я снимаю паутину, запутавшуюся в его рыжей шевелюре; Смэг дрожит на постели.
— Смотри… поглядим, был ли он сегодня с женщиной…
Я расстегиваю ему ширинку, моя ладонь лезет в его разорванные трусы, подрагивая в тепле, достает член, поднимает его; на крайней плоти, пропитанной спермой, я трогаю пальцем отметку от губной помады:
— Он выбирает ее, уводит в подвал борделя, его голые ноги скребут земляной пол, к его потным волосам прилипла угольная пыль…
Смэг, сидя на километровом столбе национальной дороги, плачет, ее голая грудь вздрагивает в тумане, ее красные губы светятся в мареве золотой меткой, туман струится по моим голым плечам; Смэг втиснула голову между моих бедер; заря обнажила и завертела башни танков…
— Эй, Дусан, если тебя укокошат, ты отдашь мне свой вентилятор?
— Однажды ночью я, быть может, держал ее в объятьях в портовом борделе Экбатана перед отплытием; на губах проститутки — привкус эликсира, я прижал ее к умывальнику; ее волосы присыпаны известкой после встречи со штукатуром; она расстегнула меня и взяла в руку мой член и яйца; сперма брызнула на ветки самшита, вставленные у подножья кровати в обрезок свинцовой трубы, забитый кольцами и прядями; я укрыл ее, неподвижную и молчаливую; после, стоя на полусогнутых ногах, сделал несколько взмахов руками — так орел, придавив, задушив добычу, салютует смерти взмахами крыльев…
Солдаты спускаются к озеру Гульмин, восставшие залегли на покрытых льдом скалах; розовое облако проплывает над озером, вороны склевывают пепел сгоревших кедров; солдаты окружают подступы к озеру; дороги от перевала расходятся лучами к морю; солдаты вцепились зубами в смертные медальоны; солнце ласкает их спины; тени и ветер объяли их лица, груди, члены и колени; ружья нацелены в очерченный мрак; по свистку они начинают сжимать кольцо вокруг озера; повстанцы, обойденные с флангов, прыгают со скал; Дусан оборачивается в последний раз, солнце бьет его в лицо и пах, он оглядывает долину, утонувшую в розовой дымке, поля, дома, деревья, утренних птиц: жаворонков, снегирей, чаек; снова обернувшись, он видит на озере повстанца; тот готовится к броску, уставившись на него ясным взглядом из-под окровавленной повязки. Напуганные вороны, крича, кружатся над обнявшейся парой; запах пороха и крови, исходящий от ласкаемых клинками вен, греет морозный воздух. Дусан рванулся вперед, перепрыгивая через сплетенные тела, кинжал наизготовку; рвутся гранаты, ледяная крошка сечет по глазам Дусана, ослепляя его на мгновенье, повстанец бросается на него и опрокидывает на лед, сдавив кулаками горло Дусана, плюет ему в глаза; крики, стоны повисли в колючем воздухе; обагрившийся лед трещит под тяжестью тел, кровь омывает черную воду, кинжалы чиркают по льду; солдат и повстанец обнялись у камня; усевшись на ветку обугленного кедра, ворон глядит на них; кровь течет между ног солдата, прижатого повстанцем к скале; солдат рвет лицо повстанца зазубренной крышкой от консервной банки; повстанец вдавливает свою грудь в грудь солдата, бьет коленом в пах, душит врага. Дусан, задыхаясь, хрипит; повстанец отбирает его оружие; раненый в горло солдат берет Дусана за руку, поворачивает к себе его голову, его губы трепещут, кровью наполнен рот, золотая кровь клокочет в разорванной глотке, он безоружен и наг: повстанец наскоро раздел его, его уже застывшие члены прикрыты лохмотьями, развевающимися на ветру; Дусан сжимает его руку. Вокруг перемешались тела врагов, лежащие или согнувшиеся на льду, стонут, плюют, кричат. Через час после рассвета солнце пронзило туман, вороны расправили глянцевые крылья. Повстанцы отступили, унося с собой своих убитых; агонизирующие солдаты лежат одни, прижавшись щеками, лбами ко льду; их предсмертные хрипы подсинивают лед, по коленям пробегает внезапная дрожь, ладони разжимаются, тени воронов и облаков проплывают по телам, раздетым грубыми пальцами повстанцев; пуговицы, зубы, обрывки резиновых лент усыпали розовый лед; Дусан приподнялся на разбитом локте, он ползет к берегу озера и умирает, зарывшись с головой в рассветный туман, прошитый гомоном птиц, криком детей, пропахший дымным солнечным ладаном; умирающие солдаты видят, как он возносится надо льдом, ноги волочатся по камням, патронташ свисает на бедра, ремень стягивает голый живот, пряжка давит на пупок, розовый тающий снег стекает по бокам, лицо запрокинуто к небу; глаза солдат заволокло тьмой, их пальцы пытаются оторвать стеклянную пленку, затянувшую зрачки, в их горлах — чуть слышный птичий клекот; на горных плато Акукера рушатся скалы; женщина, сводня из Управления заморскими территориями Экбатана, взбирается на скалы, ее черная туфля, испачканная блевотиной, пинает, переворачивает головы мертвецов, солдаты, за которыми она пришла с вещевым мешком, тянут руки, стонут, отползают назад, но она, оскалив пасть с налипшими на зубы конфетти и паутинками бабьего лета, хватает их ладони, присев, поднимает ступни, ноги, втискивает их в мешок, потом поднимает застывшее тело; солдат, обхвативший руками ее шею и грудь, скользит в полость; голова солдата падает ему на колено; женщина волочит мешок по льду; еще живые солдаты ползут к берегу, хватаются за скалы и горелые стволы, но женщина отдирает их руки от скал и стволов; последний живой солдат чувствует, как твердеют его живот и колени, Дусан и его товарищи лежат на льду на том месте и в той позе, где они потеряли сознание, когда их застиг удар кинжала или кулака. Розовый свет омывает нагие тела, их раны отражает свежий лед.