— Ты все правильно сделал. Мы с тобой. Одри дрожит, офицер держит его за руку; женщины на площадке лестницы окружили мальчика; Одри лежит в своей комнате, на кровати, с которой недавно ушел Гай Зодиак, оставив вмятину от своего тяжелого, горячего, мокрого тела; у изголовья Бьетрикс, его сестра, его мать и Серж, прислонившийся к стенному шкафу; Одри стонет; с тех пор как он лег, он ни разу не перевернулся, его рубашка намокла под мышками, пот оставил длинный блестящий след на спине, от затылка до пояса.

Солдаты, офицеры, репортеры уходят ночью, размякший асфальт проминается под их шагами, трупы собраны, улицы пусты, песчинки, принесенные толпой, перекатываются по черной мостовой. Джипы, заполненные солдатами в касках, медленно едут вдоль тротуаров, стволы винтовок подняты вверх.

Гай Зодиак, оправившийся от лихорадки, винтовка на ремне, смывает водой пятна крови, собирает гильзы; он льет воду из каски на песок, струя воды блестит в лунном свете; он одевает каску на голову, плюет, заправляет прядь волос со лба под каску и возвращается в холл; двое часовых охраняют ворота; пупки торчат из-под пряжек ремня.

В нижнем городе собираются группы бедняков, подстрекаемые юным повстанцем, спустившимся с гор на шум выстрелов. Двое мертвых детей лежат в своих бараках, пули разорвали головы и животы; рядом с ними пьяные мужчины и отлучившиеся на время из борделя женщины. Командование приказало оставить все двери открытыми до утра. Взводы рассредоточиваются по нижнему городу, солдаты кидают камни в открытые двери. Женщины закрыли двери бараков, в которых остались лежать мертвые дети. Солдаты выламывают старые доски, поддевают замки кинжалами, кричат, стреляют в воздух; выломав двери, они готовятся, сжав в руках винтовки, убивать, насиловать, но видят лишь маленькие тела, лежащие во тьме на циновках и тряпках; солдаты останавливаются, опускают винтовки, некоторые преклоняют колени, крестят голову и грудь, пятятся к двери, смешиваются со спешащими на подмогу товарищами.

Ночь тепла; в верхнем городе фары, прожекторы, лампы покрыты сгоревшими насекомыми; тяжелые птицы перелетают с дерева на дерево; с берега реки доносятся крики и любовные призывы. Кмент сидит на затворе шлюза канала близ приюта, за городской чертой; он погрузил голые разбитые в кровь ноги в едкую теплую пену, плывущую с освещенного кожевенного завода; пена поднимается к его коленям, бедрам; он вынимает из-за пазухи кусок хлеба, вгрызается в него, потом встает, проходит, балансируя, по краю затвора, спрыгивает на землю, входит в заросли высокой травы, которая пачкает его щеки, соскальзывает к стене нижнего города, перешагивает заграждения из дерева и стали, забытые рогатки; он идет посреди пустынной улицы, вдоль открытых дверей и сточных канав, в темном течении которых он пытается выловить кусок мяса, рыбы, гнилой фрукт или заплесневелый хлеб; он слышит женский плач, короткие жаркие стоны удовольствия, приглушенный смех, удары, вздохи, просьбы, приказы, свистки, указания, которые дают пьяные клиенты проституткам; он улыбается и дрожит. Пена стекает по его ногам.

На вершине холма, за проволочным заграждением лагеря, десантники охотятся на кошек в кучах металлолома:

— Выходите, покажитесь, американские юристы.

— Целься в белого юриста под колесом.

— Вон еще один свернулся на покрышке. Барклай, береги татуировку на руке, он выпустил когти.

Они смеются взахлеб, они бьют котов прикладами, прикалывают к покрышкам кинжалами, сдирают с них шкуру, режут на куски, жарят на походной печке и едят в палатках после отбоя. Потом ложатся с набитыми животами и жирными губами. Над объедками кружатся мухи, жужжат над пыльными одеялами, над блестящими от жира губами.

Барклай вынул ладонь из-под одеяла, она вся в пятнах крови: последний кусок он съел полусырым; мухи кусают покрытую татуировкой руку. Снаружи часовые ходят по песку; клацают затворы, по периметру вышек гремят лестницы, ночь трепещет. Заспанные солдаты выходят из полицейского участка, под мышками накидки, карманы набиты журналами, сахаром, транзисторами; ночная свежесть сводит живот, холодит тяжелые веки, потные подмышки и бедра. У подножия деревянной вышки пьяный Джимми Боргезе качается, блюет, согнувшись, на железные ступени:

— Худо тебе, Джимми?

Спускается другой солдат, винтовка и накидка на плече, он спрыгивает на песок; Джимми Боргезе, — подбородок и грудь покрыты блевотиной, сверкающей в лунном свете, — вцепившись в поручень, поворачивается на каблуке: «Блядская армия, блядская армия», плюется, схлебывает блевотину, стонет:

— Мамочка. Все из-за этих блядских американцев. Десантники жрут юристов. Они развешали лапы и когти на колышки палаток, объедки выплевывали в помойные ведра… ты видел? Короче, обожрались, малыш. Наверху воняет спермой: Эбер Лобато пошел в первую смену, чтобы почитать «Сто двадцать позиций». Не садись на скамейку, он спускал на нее. Слышал, Джимми, альберты взбунтовались. Блядь, сбросить бы на них атомную бомбу!

— Да, чтоб не было больше ни американцев, ни альбертов, ни Джимми Боргезе.

— Правда, Джимми, я видел «Каравеллу», которая летела в пустыню с атомной бомбой.

Джимми Боргезе залезает на вышку, винтовка бьет его по груди, пуговицы гимнастерки цепляются за перила. Он вешает накидку на край ограждения, прислоняет винтовку к стальному листу, двигает прожектор; луч обшаривает колючую проволоку, рвы, болота, бараки в нижнем городе, кроны деревьев, кучи отбросов, сточные канавы вровень с землей, птичий помет и кучи дерьма на сыром песке, выводки спящих или ослепленных прожектором шакалов. Одинокий солдат утонул в теплом тумане, где даже первый крик петуха на заре едва слышен; проглоченный влажной тьмой, он наводит прожектор вверх, на горы, далекие, невесомые, холодные, слияние камня и мрака; Джимми Боргезе блуждает по ним взглядом, дышит их сумрачной высотой; его глаза закрываются, мошки, ударяясь о его лоб, скатываются по щекам; из баков грузовиков капает бензин, назойливо квакает одинокая древесная лягушка, Джимми гладит ее у воды, а Джеки, его брат, накрасив губы и ресницы, продает свое тело владельцам спортивных машин в Экбатане; вернувшись в деревню, парни с фермы связывают ему руки и ноги, бросают его в грязь, перерезают ему горло серпами и скребками, голова Джеки плавает в грязной воде болота, где мешаются его кровь и румяна.

— Эй, Джимми! Все в порядке? Ты не спишь ли, детка?

Сержант направляет фонарь на вышку; Джимми Боргезе, ослепленный, прикрывает глаза ладонью; он сидит на скамье, и сперма Эбера Лобато промочила его штаны на заду; он встает, дрожа, склоняется над ограждением, сержант ровняет песок башмаком:

— Там у десантников буча, они пришили Гекату, капитанову сучку, и съели ее. Капитан вот уже два часа лупцует их, лежащих на койках, своим ремнем. Собаку они съели не всю: только ляжки да потроха. Барклай привязал шнурками себе на голову ее уши и танцевал, голый, весь в кровище, тут входит капитан, как врежет Барклаю ремнем, тот головой врезался в печку. Капитан весь вспотел, лупит налево и направо, десантники, голые, прячутся под койками, закрываются вещмешками. Гай Зодиак зарылся в спальный мешок, выставил руку, пряжка ремня пробила ему ладонь, капитан набросился на Гая, разорвал ему рану.

Вся палатка забрызгана кровью. Горящие свечи падают на накидки. Капитан, весь в дыму и в пыли, хлещет по белым жопам, ползающим между горящими койками. Я выпустил зеков, они залили палатку водой, тент рухнул. Блядь, все, кроме Гая Зодиака, успели выбраться, попрятались в машинах, капитан бьет ремнем по огню, по золе, хлещет сам себя, хлещет зеков по рукам, прикованным к дужкам ведер, топчет пламя ногами, достает обугленные кости Гекаты, прижимает их к груди, целует их, обжигая губы, зеки вытаскивают из-под горящей кровати Гая Зодиака, тот без сознания, весь обгоревший, из раны хлещет кровь. Я взял его на руки и отнес в больницу. Капитан лезет на подножку машины, бьет десантников, набившихся в кабину, дрожащих от поднимающегося ветра; врач приводит капитана в чувство; его спаленные глаза полны слез. Механики из гаража собрали голых десантников и обгоревший мех под их палаткой. Они смазали их руки, губы, бедра кремом и маргарином, перевязали их ожоги, механики из гаража сварили для них на печке кофе; Барклай развязал шнурки, которыми привязывал уши Гекаты себе на голову, выпил три кварты кофе, зубами открыл большую бутылку пива, смочил свой член с розовыми губами пеной, поднимающейся из бутылки, одним глотком осушил бутылку, суча ногами по гальке; десантники бросились на свободные койки тех парней, что выехали на задание, и уснули, лежа на боку, прижав колени к подбородкам, выставив жопы — и холодный утренний ветер задувал им в дырки.