— Нет и нет,— сказала мама.— И разговор окончен.

Папа ничего не сказал, но как-то странно посмотрел на Вову — как будто в чём-то виноват перед ним.

...Вове приснилось, что он едет на машине, за рулём сидит Ашотик, а дядя Тигран почему-то идёт рядом и у него совсем нет усов. И машину страшно трясёт, так трясёт, что прямо невозможно... Вова открыл глаза и увидел маму.

— Что, уже в школу? — спросил он.

— Нет,— сказала мама.— Сейчас ночь. Ты совсем проснулся?

И тут открылась дверь, и через неё проскочило какое-то тёмное ушастое существо. Оно бросилось сначала под Бовину кровать — и вот уже суёт ему прямо в лицо тапочку! А потом выпустило тапочку и тёплым языком облизало Вову. И мама не мешала и ничего не говорила про болезнь на букву «т».

— Капочка,— сказал Вова и увидел, что рядом с мамой стоят дядя Семь и папа.

— Вот так,—сказал дядя Семь, совсем как автоинспектор.—Принимай свою собаку.

«Может, это сон?» — подумал Вова. И нарочно потянулся и сел на кровати. Мама улыбалась и кивала головой. И вообще все улыбались.

И Кап тоже — хвостом.

— До свиданья, Каплин,— сказал дядя Семь.

— Кап, иди сюда! — сказал Вова.

На огневой рубеж вышла третья смена. Судья поднёс рупор ко рту и сказал:

— Внимание! Стреляется упражнение МВ-8, шестидесятипульный стандарт. Время — два часа. Положение «лёжа»... Заряжай!.. Огонь!..

Гриша сделал тринадцать пробных выстрелов. Он вообще любил число «тринадцать», чёртову дюжину, и часто давал себе задание: сделать то-то и то-то ровно тринадцать раз. Он мог уже подтянуться тринадцать раз на турнике, съесть подряд тринадцать «Золотых ключиков», назвать тринадцать морей... А однажды добился даже того, что мама тринадцать раз сказала ему: «Сходи за хлебом!»

Оставалось ещё научиться выдувать по тринадцать стаканов чая, как папин дедушка, и пробегать стометровку за тринадцать секунд. Хорошо бы, конечно, выловить тринадцать карасей в пруду...

Но сейчас Грише сильнее всего хотелось попасть в самую середину мишени. И не тринадцать раз, а как можно больше.

Впереди было целых два часа: гуляй, разговаривай, пой, но сделай ровно шестьдесят выстрелов. Не каких-нибудь, а самых, самых лучших... Эх, выбить бы на тринадцать очков больше, чем зимой на районных соревнованиях... Или чем на тех, в прошлом году... когда всё это случилось... С Витькой они навсегда поссорились. Просто не замечают друг друга. Как будто каждый из них стал невидимкой для другого... Не надо об этом думать. Нужно о чём-нибудь хорошем. Или смешном. Так велел тренер...

Гриша лёг, пристроил поудобней свою мелкокалиберную винтовку... Так... не утапливать мушку... не заваливать... так...

Выстрел! Ещё один. И ещё.

После каждого выстрела Гриша смотрел в окуляр. Неплохо: «девятка»... Опять «девятка»... «Семёрка»!.. Начал срывать! Нужно встать и пройтись. Пускай судья-контролёр снимет трубку полевого телефона и скомандует: «Серия кончена!» А ребята, те, что в блиндаже, сменят пробитую мишень на чистую...

В тот день, больше года назад, он тоже сидел в блиндаже, а Витька стрелял тридцатипульный стандарт... Но не нужно о плохом... Папа обещал купить транзистор... Если будут деньги...

Гриша помахал рукой Петьке и другим ребятам,— они пришли на полигон «болеть». И потом пошёл на линию огня.

Он сделал ещё несколько выстрелов... Пока всё идёт хорошо. «Так держать!» — как говорят на корабле.

Гриша встал, потянулся и начал дышать по-особому, как учил один папин знакомый: вдыхать через левую ноздрю, а выдыхать через правую. Потом наоборот. Этот знакомый говорил, что так дышат в Индии. Не все, конечно, а те, которые называются йоги. Это одно из упражнений, а вообще их очень много, и сами йоги становятся такими, что просто чудеса вытворяют: поднимают чуть не сто килограммов, любую боль переносят и даже могут приказать, чтобы кровь не текла из раны... Так говорил папин знакомый, а Гришин тренер сказал, что не очень-то верит во все эти штуки, но дышать одной ноздрёй разрешает. Хоть это и не очень красиво: могут подумать, что у Гриши нет носового платка...

Гриша перестал дышать по-йоговски и стал прогуливаться взад и вперёд, невдалеке от стола судейской коллегии. Он ходил и тихонько напевал: «Я на камушке сижу...» Есть такая песенка, и, не будь её, не держать бы, наверное, Грише в руках винтовки, не знать, что такое «мелкая» и «высокая» мушка, не целиться с замиранием сердца в чёрную червоточину на белом круге...

Пять лет назад — они жили тогда в другом городе — решили Гришу учить музыке. Купили самую маленькую скрипку — четвертушку, и мама начала водить его в музыкальную школу.

Сначала Грише нравилось: идёшь по улице с чёрной папкой, с футляром, похожим на чёрную безглазую рыбу, а все на тебя смотрят с завистью, уступают дорогу... Потому что идёшь ты не в обыкновенную, куда все должны ходить, а в музыкальную школу.

Но прошло немного времени, и Грише сделалось скучно. Во-первых, играешь какую-то чепуху, ноты какие-то, а не песни и не эти — как их? — кампанеллы. Во-вторых, учитель только и знает что пристаёт: «Круглее пальчики!.. Не утрируй!.. Жирнее смычком!.. Повесь мизинец!..» А главное — надо всё время стоять. Несчастные эти скрипачи! Вот на рояле — совсем другое дело: развалился себе на стуле и давай...

Гриша очень не любил стоять. Уж лучше он будет усидчивым, как требуют в обыкновенной школе, а не устойчивым, как здесь... К тому же учитель музыки, наверно назло, стал разучивать с ним песенку, под названием «Я на камушке сижу...». Гриша так долго играл её, что запомнил на всю жизнь.

Если урок музыки проходил не очень плохо, то на обратном пути мама заходила с Гришей в кондитерскую и покупала трубочку с кремом. То, что на дороге была кондитерская, помогло Грише продержаться почти год и даже перейти в следующий музыкальный класс. Но всё равно его скрипичное образование шло не слишком хорошо, а со скрипом.

А потом он с родителями переехал в другой город. И здесь Гришу опять заставляли «вешать мизинец», «держать позицию», «делать пиччикато». Но по дороге домой тут уже не было жёлто-коричневой вывески кондитерской. Зато был тир. На его прилавке, словно для продажи, лежали пневматические ружья, а у задней стенки, как в кукольном театре, толпились волки, зайцы, утки, и казалось, что вот они заговорят и начнётся представление.

Теперь уже Гриша ходил без мамы, поэтому — хорошо ли, плохо ли прошёл урок — на обратном пути он обязательно заворачивал в тир и проводил там не меньше времени, чем на спектакле кукольного театра. Он не стрелял, а только смотрел, как стреляли другие, как иногда после выстрела какой-нибудь зайчик с металлическим треском срывался вниз и начинал раскачиваться, будто маятник.

А однажды один мужчина сбил подряд три фигуры и сказал Грише:

— Что, небось слюнки текут? Стреляй, заплачу.

— Не надо, спасибо,— сказал Гриша.

— Они центрального боя,— сказал мужчина про ружья.— Ну, бери.

— Я знаю,— ответил Гриша.

Он действительно наслышался здесь всего — и о ружьях, и о том, как стрелять.

— Закрой оба глаза, лучше попадёшь! — крикнул какой-то мальчишка.

Гриша взял ружьё, приставил приклад к плечу, прижался щекой к полированному дереву, почувствовал запах нагретого металла, машинного масла... Он стал наводить так, чтобы мушка на стволе ружья упёрлась в самую середину кружка, нарисованного на утке. Никогда он не думал, что руки у него так трясутся. По мушке видно. Он глубоко вздохнул, затаил дыхание, закрыл глаза... Щёлк!

Гриша открыл глаза: утка болталась вниз головой.

— Молодец! —сказал мужчина.—Настоящий охотник. Ещё! Гриша кивнул. Он выстрелил ещё три раза, но промазал.

— Плохо глаза закрываешь! — сказал тот же мальчишка.

— Ничего, научишься,—сказал мужчина.—Главное в этом деле— спокойствие.

С тех пор Гриша все деньги, какие у него бывали, тратил на тир.

И когда он давно уже перестал играть на скрипке (потому что сначала она сломалась, потом он упал с велосипеда, а потом его родители поняли, что скрипача из него не выйдет), когда он уже больше двух лет занимался в стрелковой секции, выиграл первенство школы, потом района,— всё равно маленький душный тир, похожий на зал кукольного театра, привлекал его по-прежнему.