— Я...—опять начал Митя, но женщина уже вышла за дверь. Она, видно, очень спешила.

После её ухода Митя долго сидел совсем неподвижно. Издали даже можно было подумать, что это не Митя, а его статуя. Глаза смотрят в одну точку, на лбу высечены две поперечные складки, рот немного открыт, руки бессильно лежат на коленях... Статуя, да и только. Под названием «Удивлённое отчаяние». Или «Отчаянное удивление».

Но в голове у этой «статуи» всё ходуном ходило. Мысли набегали одна на другую. Как? Откуда? Кто? Кто она, эта женщина? Почему? И вдруг одна мысль, одна картина заслонила всё остальное! Митя представил себя в школьном зале на сцене, перед ребятами. Все на него смотрят, ждут, что он скажет, а он... Нет! Этого нельзя вынести! Надо что-то делать... Бежать! Но куда?.. В любое место! Ведь скоро за ним придут ребята! Он станет посмешищем!

Митя вскочил со стула. От «статуи» не осталось и следа — сейчас это был тигр в клетке, лев, ягуар! И все эти звери, вместе взятые, хотели вырваться на волю и умчаться в леса, в степи, в пустыни — куда угодно, лишь бы скрыться от посторонних глаз, от позора!

В коридоре послышались шаги, скрипнули половицы. Может, уже за ним?! Пришли?!

Митя толкнул дверь, выскочил в коридор, побежал, никого не видя, не замечая. И только в конце коридора до него долетел папин голос:

— Ты куда? Сейчас обедать идём!

— Ладно, я потом! — крикнул Митя, сам не понимая своих слов, и вылетел на улицу.

Он совершенно не представлял, куда бежать, но знал одно: нужно сразу же свернуть за ближайший угол, а потом ещё и ещё и так петлять, чтоб его никто не нашёл. И затем выбраться из посёлка и брести куда глаза глядят...

Он повернул в одну улицу, в другую, в третью, пробежал задами, через какие-то склады, мимо скотного двора и в конце концов очутился на самой окраине. Если за ним действительно побежали, то отыскать его след будет очень нелегко, пожалуй, и совсем невозможно без сыскной собаки.

Митя остановился и поглядел вокруг. За его спиной был посёлок, а впереди и с боков — степь. Голая степь. Спрятаться ну просто негде — не то что в лесу. Но Митя был даже рад, потому что ночевать в лесу, да ещё одному, не слишком приятно.

Беготня, петляние по улицам и дворам, новые места, размышления о том, куда бы спрятаться,— всё это на время отвлекло Митю. Ему даже порой казалось, что он участвует в какой-то игре — в следопыты или в казаки-разбойники.

Но вот теперь, стоя здесь на ветру, он отчётливо вспомнил причину своего бегства и снова представил себе весь позор, который его ждёт.

И он стиснул зубы и кулаки и забормотал: «Нет, нет, нет!» И в этих «нет» звучали отчаяние, беспомощность, безысходность...

Чем больше Митя думал, тем меньше мог он понять, как всё это произошло. Почему ребята узнали о его приезде? И о каком письме идёт речь? О том, которое они с Васей написали? Но откуда же и кто мог здесь узнать о нём?.. Просто голова раскалывалась... Может, Вася написал сюда, как они подделали письмо, как придумали подвиг... .Но зачем это Васе нужно? Ведь они друзья. И потом, тогда его не стали бы в школу приглашать. А может, Митю спутали с кем-то? С тем, кого ждали и кто на самом деле кого-то спас... Но тогда почему женщина сразу спросила его: «Ты Митя Полынский?» И почему про Лёшу говорила?

Нет, ничего он не понимал!

Митя зашагал прямо по полю и прошёл уже довольно много, прежде чем сообразил, что здесь его отовсюду видно. Он вдруг понял, как плохо бывает солдату на поле сражения, когда за тобой следят сотни вражеских глаз, а ты не знаешь, куда спрятаться... Хотя солдат-то знает куда: он роет окоп. Митя с удовольствием отрыл бы любой окоп, не только «с колена», но и «стоя», но у него не было на ремне шанцевой лопатки. У него и ремня-то не было — так, спортивные штаны с резинкой.

И всё же Митя, как сделал бы на его месте настоящий солдат, решил приспособиться к местности: он отыскал небольшую ложбинку и залёг, в ней. Лежать было жёстко, неудобно, и вскоре Митя встал и пошёл дальше. Несколько раз он пытался прилечь, только подолгу не выдерживал, да и холодно становилось — дело шло к вечеру. Очень хотелось есть, и вообще надо было решать, что делать: куда идти, где ночевать, но об этом Митя старался не думать. Потому что знал: все равно ничего не придумает...

Стало смеркаться, подул холодный ветер, и Митя решительно повернул к посёлку, который всё время виднелся вдали.

Митя понимал, конечно, что папа его ищет, удивляется, волнуется, но понимал он также, что вернуться не может. А что будет дальше, этого он не знал.

Темнеющий на глазах посёлок выглядел чужим, негостеприимным; казалось, он состоит из одних только глухих стен, без окон, без дверей.

Митя чувствовал, что вот-вот заплачет — впервые за весь день. Возбуждение начало проходить, удивление тоже. Остался лишь страх. Страшно было оказаться смешным, жалким, нелепым, когда не представляешь даже, что сказать и как объяснить; и страшно было идти в незнакомый, тёмный посёлок, не зная, где будешь ночевать.

И Митя заплакал. Он шёл и плакал и думал о том, что всё это была ведь шутка. А как они с Васей смеялись, когда писали и особенно когда «получили» это письмо. И папа сразу поверил — значит, знал, что Митя может спасти: он ведь хорошо плавает. А потом случилось что-то непонятное, и сразу всё перевернулось. И теперь Митя идёт один, вечером, неизвестно куда, голодный и замёрзший, а что завтра будет и послезавтра, он даже и не ведает... И Митя заплакал ещё сильней.

И он опять шёл, теперь уже окраиной посёлка, и мимо него изредка проходили люди, проезжали машины, телеги. Мите вдруг страшно захотелось, чтобы из какой-нибудь машины выскочил папа и закричал:

«У ты, глупышка, у ты, мальчишка, вот ты где! Наконец-то я тебя нашёл!» Но тут же Митя вспомнил, что чем быстрей его найдут, тем раньше раскроется обман, и опять он почувствовал себя, как в глубокой яме, откуда нет выхода.

Митя очень устал, есть уже расхотелось, но клонило ко сну. Почти не понимая зачем, Митя зашёл в какой-то двор. Там он увидел недостроенный каменный дом, груды кирпича, доски, бочки. Решительным шагом, словно идёт по давно известному адресу на ужин к приятелю, Митя направился к недостроенному дому. Он вошёл в дверной проём, увидел лестницу, поднялся по ней на второй этаж, на третий.

Митя не позвонил в квартиру, потому что никакой квартиры здесь не было. Не было внутренних стен, дверей, оконных рам. А было огромное помещение — потолок, пол, стены с дырами вместо окон — всё заляпанное мелом, известью и штукатуркой. В одном из углов Митя увидел ворох тряпья — несколько рваных, измазанных телогреек. Он опустился на них и не заметил, как заснул.

Спал он неспокойно — ворочался, чихал, несколько раз просыпался, но тут же засыпал снова. А потом проснулся и уже не мог уснуть. Было совершенно темно, и лишь изредка по стене и потолку елозили мутноватые пятна света: где-то далеко проходила машина с включёнными фарами. Но пятна быстро исчезали, рокот мотора стихал, и опять полная темнота и тишина.

Митя лежал с закрытыми глазами, но заснуть не мог и думать тоже ни о чём не мог. Да и не хотел. Всё равно ничего не придумаешь. А потом он вовсю расчихался, и не мудрено, если лежишь на телогрейках, в которых работают маляры и штукатуры. Он чихал уже, возможно, десятый раз, когда услышал голос:

— Кто тут? Чего делаешь?

Митя замер. Голос показался ему страшным и хриплым — так, наверно, должны разговаривать преступники.

— Кто тут, спрашиваю? Эй! — снова раздался голос уже ближе. Чиркнула спичка, но Митя зажмурился от страха и ничего не увидел.

Только услышал, как спичка чиркнула снова.

— Никого, что ли? — сказал голос— Ну-ну. Может, на улице кто шумел...

И тут Митя чихнул одиннадцатый раз. Да ещё как — громче, чем все десять!

— Ага,— сказал голос.— Здесь. Чего ж не отзываешься! Кто ты есть?

Шаги приблизились к Мите, снова зашуршал спичечный коробок, зажглась спичка, и Митя увидел старика в ушанке и ватнике с палкой в руке. И ещё Митя увидел себя: скорчившегося в грязном углу, перемазанного извёсткой.