МИША: Ой, вспомнил! А в это время в аудиторию вошёл какой-то проверяющий из политотдела академии. Услышал и написал докладную, что Волкобинский принуждает слушателей академии славить Бога. Нас потом опрашивали, помните?

МАРК: А профессор Стожаров? Который читал «детали машин»? Огромный такой старик. Тоже обидчивый, вроде Юры. Если кто-то был невнимателен на лекции, сразу замолкал.

ВИТЯ: Он любил приговаривать: кто прослушал мой курс, уже знает на «тройку». Кто вёл конспекты — на «четвёрку». А уж если кто ответить что-то может — чистая «пятёрка».

ПЕТЯ: На экзамене у него случай был, не помните? Кто-то из нас не знал, что шпонки валов подбираются по стандарту… (Этим «кто-то», скорее всего, был Юра.) И старик так обиделся, что бросил принимать экзамены и укатил домой. За ним потом машину посылали, уговаривали.

РАФИК: А помните, кто у нас был рассеянный такой: вместо «здравствуйте, товарищи слушатели», сказал «товарищи трансформаторы»?

САША: А кого мы называли «воендед второго ранга»?

МИША: А у кого такое присловье было — «мня»?

МАРК: А полковник Лебле по тактике? Он любил говорить: «русский офицер должен быть опрятно одет, чисто выбрит и слегка пьян». Хорошо, его комиссар из политотдела не слышал.

САША: А на полевых занятиях при назначении ориентиров он мог сказать: «Правее хвоста рыжей коровы — два пальца!..» Помните?

МАРК: Мы про полковника Богданова забыли. Про его кафедру иностранных языков. Интересный был человек. Служил поручиком ещё в царской армии, перешёл к красным. Потом попал в плен к белым, приговорили к расстрелу. Но он бежал — в одном белье, зимой — через «очко» в уборной. Знал, между прочим, девять языков. А по виду, помните, маленький, толстый, неказистый.

РАФИК: Зато преподавательницы у него на кафедре как на подбор! Одна Рафельсон наша, по-английскому, чего стоит! И другие не хуже.

ЮРА (в порыве откровения): Английский был единственный предмет, который я хоть немного понимал и знал. Ну, и по стрельбе занятия любил. Только не из древней винтовки «1891-го дробь 30-го» годов, а из нагана.

МИША: Тоже реликвия с тех же времён…

РАФИК: А помните нашего Серёжку Петрова? Настоящий красавец был. Только зубы плохие. Он со своей преподавательницей немецкого уже после первого курса вместе на юг махнул. Помните? А сын какой хороший был — матери в Москву чуть не каждый день писал. А на третьем курсе, помните, он на дочери нашего нового начальника академии женился. Которого после Пугачёва поставили. Её Ниной звали. Хорошая девушка, без всяких закидонов, какие у детей большого начальства бывают. Только туберкулёзом была больна, в открытой форме, с кровотечением. Месяцами из больницы не выходила.

МИША: Сергей был хорошим, заботливым мужем. Я это знаю, потому что дружил с ним одно время, бывал в его новом доме. Он советовал мне жениться на младшей сестре Нины.

ЮРА: Я, помню, боялся даже за руку с ним здороваться. Не понимал, как он решился? Неужели ради карьеры?

РАФИК: А слово «любовь»… ты знал такое?

ЮРА (честно): Пожалуй, нет. А ты?

РАФИК (задумчиво): Наверное, да. Раза два… Нет, три в жизни…

ВИТЯ: Сергей погиб в первые месяцы войны. На передовой.

МАРК: А ведь вполне мог — с таким-то тестем — где-нибудь в тылу окопаться.

ВИТЯ: Я в то время ещё в Ленинграде оставался и знаю: Нина умерла почти сразу, как узнала о гибели Сергея…

САША: Ну, ладно, ребята… Давайте опять о жизни… А помните, как после окончания первого курса Юра уговорил нас отметить это в ресторане. Оделись мы в гражданское и пошли.

МИША: В ресторан «Восточный». Он теперь «Садко» называется. Устроились на балконе, смотрим вниз…

ЮРА: Я, помню, увидел, как два мужика за столиком… Один выливает из графина водку в глубокую тарелку, крошит туда хлеб, берёт ложку… На спор, наверно… И начинает хлебать, как суп.

САША: А я помню: сидят там внизу наши начальники Акулов с Антоновым, в военной форме, и никого не боятся. Но я испугался и домой, в общежитие, захотел.

МИША: И я тоже.

ЮРА: Да, собутыльниками меня в академии Бог обидел. Приходилось больше одному. Или, могу теперь признаться, с нашей библиотекаршей…

МАРК: Она же тебе почти в матери годилась!

РАФИК: Она была очень приятной женщиной. В неё, помню, Ваня Рафарторович был влюблён. Но она не отвечала взаимностью.

ВИТЯ: Бедный Ваня после войны почти ослеп.

ПЕТЯ: А я, знаете, что вспомнил?..

…Что-то загремело. Меня тряхнуло, я чуть не свалился с полки и открыл глаза. В купе было темно, однако за окном ярко светил фонарь. Поезд стоял. Из коридора слышались голоса, я уловил слово «БологОе» и понял: мы прибыли в этот город, название которого его жители не склоняют и строго требуют того же от других. Так что, не смейте и думать, чтобы сказать: «мы остановились в Бологом» или «мы выехали из Бологого». Во всех случаях жизни только — «Бологое» — как «купе», «пюре» или «кюре». А также «Токио» и «Палермо».

На полке напротив спал Мирон. Он не проснулся. Ещё раз я с благодарностью подумал, что моему другу с его теперешним состоянием здоровья было, наверное, не так уж легко решиться на эту поездку и уговорить меня. Он и билеты на поезд заказывал (конечно, через тёщу), и договаривался с какими-то знакомыми ленинградцами, чтобы нас приютили, и на работе отпуск за свой счёт выпрашивал. Хотя уехать на время из дома, где его выводили из себя все — дети, которых он любил, жена, которую терпел, тёща, к кому испытывал острую неприязнь, — ему, несомненно, хотелось. В его любви к детям я не сомневался, хотя он часто бывал с ними суров, даже груб. Жена раздражала его абсолютно всем, что вызывало мучительную жалость к ним обоим — тем более, что причины, во всяком случае для меня, были совершенно непонятны. А говорить на эту тему, как и о том, чем ему не угодила тёща (кстати, жившая отдельно и активно помогавшая его семье — и материально, и «доставанием» многих труднодоступных вещей, к каковым относились почти все продукты, почти все виды одежды, книги, холодильник, автомашина «Победа»… список можно продолжить…) — говорить на эту тему он категорически не хотел. Понимаю, что образ всемогущей тёщи может заинтриговать читателя, и потому спешу разъяснить: эта невысокая, полноватая, очень вежливая женщина была хорошим врачом-гинекологом.

Так вот, с Мироном я чувствовал немалую общность. Думаю, оттого, что он отчасти походил на меня — вернее, я на него: был неудовлетворён самим собой, остро переживал своё пребывание там, где судьбе было угодно нас поместить, а помимо этого любил литературу, глубоко интересовался ею, не выдвигая на первое место своё, единственно верное, суждение о той или иной книге. И ещё он мне нравился, видимо, и по той простой причине, что похожее чувство, то есть симпатию, испытывал ко мне. На него было приятно смотреть, что тоже, пожалуй, немаловажно: умные серые глаза, красивый седой ёжик волос, хорошие черты лица — что, в своё время, безусловно привлекало и продолжало привлекать внимание его жены (и что было совершенно безразлично его тёще и нисколько не смягчало её холодно-вежливого отношения, которое он, боюсь, мог считать враждебным).

Мирон даже не шелохнулся, когда поезд резко затормозил и лязгнуло вагонное сцепление, и я немного забеспокоился, зная, что у него нездоровое сердце, и будучи уже слегка научен на примере жены Риммы, что с сердцем шутить не следует. Но вот он вздохнул, перевернулся на другой бок, и тогда я тоже повернулся и приготовился опять погрузиться в свой полусон-полубодрствование.

Бологое… Значит, мы на полдороги к Ленинграду. Прошедшей зимой я уже побывал в Бологом… то есть, простите, побывал в Бологое: мы ездили туда на выступление по путёвке от Бюро пропаганды литературы. Мы — это, помимо меня, писатель Андрей Некрасов, с кем уже пять лет как дружу, и детский поэт Яша Аким, кого я тогда знал мало. А «пропагандировать» мы были намерены наши незаурядные произведения для младших школьников, которых приведут в городскую библиотеку.