Таким он предстал передо мной в день знакомства, таким остался и теперь, спустя полвека: только временами прихрамывает, иногда лежит в госпитале, стал чаще обижаться, как и те из нас, кому возраст прибавил мудрости, но не терпимости; и уже не с такой яростной определенностью помещает поэтов и прозаиков в рубрики «гениальный» или «бездарь», а также «сволочь» или «превосходный человек» (с тем, чтобы спустя пару недель кардинально переставить местами). Но что он сохранил незыблемо, это страсть к стихотворчеству, а его память на стихи только окрепла, и теперь он помнит наизусть не почти всю поэзию, как считают многие, знающие его, а исключительно всю.

Бытовые и жизненные проблемы интересовали его несильно, хотя не сказать, чтобы совсем уж был не от мира сего: рвался поскорее стать членом Союза писателей, обижался и злился на недоброжелателей из этой среды и на тех, кого считал таковыми. Обитал он с женой, сыном и родителями жены в довольно странном жилище — не то огрызок когда-то большой квартиры, не то бывшая дворницкая, а по сути, единственная комната, разделенная перегородкой вдоль, с окнами на Красные Ворота, и прислонившиеся к ней кухонька и чулан, в одной из стен которого нечто вроде бойницы, откуда можно, открывая заслонку, добывать немного воздуха с черного хода. В чулане находился кабинет Костиного тестя, врача по детским болезням, а в его отсутствие здесь любил работать и принимать гостей сам Костя. Собственно, его работа и состояла в основном в том, чтобы принимать гостей и обсуждать с ними различные проблемы, не только литературные. Слово «обсуждать» употреблено весьма приблизительно: точнее было бы сказать: «чтобы разъяснять всем пришедшим…» и далее по тексту. Но следует честно признать, его «разъяснения» были, как правило, не только бурными, но и достаточно интересными: шла ли речь о возникновении Вселенной, об экзистенциализме, о российской интеллигенции или о сравнительных достоинствах поэтов-трагиков Бодлера, де Виньи, Барбье, чьи стихи, как процитировал он кого-то из малоизвестных русских стихотворцев 19-го века (кажется, Дурова), «…Облиты желчью непритворной» и «Кто не умеет так, как мы, / Льстецы слепые мнений века, / Хвалить развратные умы / И заблужденья человека…».

Его не слишком занимали проблемы, связанные с нашей страной, с тем, что в ней творилось и творится, он был по макушку погружен в литературу, в поэзию и выныривал оттуда лишь для обсуждения немногих глобальных проблем. В общем, типичный пушкинский «Пиндемонти», которого совсем недавно открыл мне в своем школьном сочинении Гена Князев. И, признаться, чем больше я узнавал Костю, тем больше не только удивлялся, но и завидовал его отстраненности, его увлеченности своим любимым, главным. А у меня? Сплошной раздрызг, а если и сосредоточенность, то на глубоко второстепенном.

Да, с ним было не скучно, но ох как утомительно: постоянный ажиотаж, неумение слушать собеседника — сплошные сольные партии, как и у нового моего музыкального приятеля Валерия, полное отсутствие интереса к твоим делам и переживаниям (опять же как у Валерия). А ведь Костя, в отличие от него, человек добрый, сострадательный. Все это постепенно накапливало во мне раздражение, неприятие. Хотя, я уже говорил, на первых порах он побуждал меня о многом задуматься, и я остался многим ему обязан…

И что это я выдумываю, будто он совсем не проявлял интереса к моим делам? Разве не он, вскоре после нашего знакомства, оповестил меня, что в Центральном доме литераторов (ЦДЛ) собирается нечто вроде семинара начинающих переводчиков, который проведет известный специалист этого дела Лев Гинзбург? Я не стал говорить Косте, что по чьему-то совету набрался наглости и посетил недавно этого человека на дому, в одном из Сретенских переулков — с покорнейшей просьбой рекомендовать меня в какие-либо журналы или издательства как переводчика английской и немецкой поэзии, не такой, какую печатают в газетах, а серьезной. Наша встреча с ним прошла примерно, как у одного автора мемуаров в пародии Александра Архангельского с Максимом Горьким: «…Лил дождь, я пришел к великому писателю, но меня не впустили…» Меня, впрочем, впустили, однако разговор шел в полутемной передней, где мне было кислым тоном заявлено, что никаких рекомендаций, не зная человека, он давать не может. В общем-то, совершенно справедливо, но только вот для того, чтобы это услышать, неплохо было бы и в комнату позвать. Впрочем, возможно, там в это время возлежала на диване не вполне одетая женщина… Как ни странно, дурацкая мысль меня немного утешила тогда, хотя неприязнь к этому одаренному человеку, от которой ему ни жарко ни холодно, я сохранил на всю жизнь.

Еще несколько дней после этого визита я грозил себе и Римме бросить к чертовой матери всю литературу, но, когда Костя упомянул о семинаре, решил все-таки принять в нем участие, будучи твердо уверен, что Гинзбург даже не узнает меня среди присутствующих. Сам же Дом литераторов был для меня в то время запретным плодом, и лишний раз побывать в нем казалось чем-то вроде прямого прикосновения к таинственному телу литературы.

Означенное действо должно было происходить в зеленой гостиной наверху, куда уже через несколько лет меня было не затащить из дубового зала ресторана на первом этаже ни на одно совещание. Но в этот раз я пришел чуть не раньше всех и с некоторым трепетом листал свои несчастные переводы, отобранные для чтения. В том, что они никуда не годятся, если не сами по себе, то по сравнению со многими другими, я понял уже вскоре после того, как началась читка. Блеснул Костя Червин переводами с французского, Женя Солонович — сонетами Петрарки, Павел Грушко — испанскими стихами, но поразил меня — да что меня, даже кислолицего Гинзбурга — один забавный толстяк с тонким голосом. Сначала пробубнил нечто неудобоваримое, тягучее, написанное свободным стихом, а потом как начал шпарить из Адама Мицкевича — «Крымские сонеты», отрывки из «Пана Тадеуша» — самому Пушкину не снились такие переводы, не говоря уж об Огареве и Рылееве. Когда он закончил, из стана состязателей раздались довольно дружные аплодисменты, а кислотности в лице Гинзбурга заметно убавилось: оно стало кисло-сладким, как традиционное мясное блюдо еврейской кухни. (Признаюсь, что злоупотребил эпитетом «кислый» — позднее я понял: у него просто такой тип лица, и, быть может, это одна из многих причин, по которой кое-где, порою, иной раз не слишком любят евреев.)

(После таких переводов из Мицкевича, которые мы услышали, становится понятным и даже оправданным едкий юмор эпиграммы, где-то услышанной мною раньше:

Из гроба встал Адам Мицкевич:

«Кто мой редактор?» —

«Усиевич». —

«А переводчик?» —

«Осип Румер…»

Мицкевич лег и снова умер.)

А звали этого талантливого толстяка Александр Големба, и мы с ним вскорости сдружились, даже задумывали какие-то совместные работы, но оба оказались неисправимыми прожектерами. Кроме того, Саша начал болеть и рано умер…

На этих страницах я уже довольно часто бил себя в грудь, признавая, что материал для моих переводов совершенно неинтересен, а сами они попросту плохи. Но такого разгрома, какой учинил мне Гинзбург, я не ожидал. При этом он даже не смотрел в мою сторону, просто показывал на моем примере — кстати, совершенно справедливо, — что подобные творения и стихами-то называться не могут и что, кроме какого-никакого умения переводить, нужно еще понимать, что переводишь.

Костя меня потом утешал, говорил, чтобы не обращал внимания, что Лева ценит вообще только себя, любимого, и все эти разговоры никакого значения не имеют, но я был безутешен. Целых три с половиной дня. А потом сделал для себя вывод: во-первых, поэзия не моя стезя, и уж если заниматься литературой, то исключительно прозой, а во-вторых, не нужно переводить всякое дерьмо, даже ради куска хлеба (или рюмки водки), но уж коли переводишь, старайся сделать из него конфетку. Если ж не получается, поступай, как Гоголь со второй частью «Мертвых душ».