Похоже на то, что вас все это действительно заинтересовало. А как вы отнесетесь к тому, если я скажу вам, что обосновал там еще одну студию, находясь в которой способен ухватить ночной дух античного ужаса и нарисовать такое, о чем даже не посмел бы подумать на Ньюбэри-стрит? Разумеется, я даже не подумал рассказать об этом всем нашим проклятым клубным «старым девам» — Рейду, например, черт бы его побрал, который продолжает нашептывать повсюду, будто я являюсь каким-то чудовищем, привязанным к саням, которые, дескать, мчатся по желобу «обратной эволюции». Да, Турбер, я давно решил про себя, что просто должен срисовывать ужасное, как и прекрасное, с самой жизни, а потому исследовал те места, где, как я знал, обитает этот самый ужас.

Я откопал одно место, о существовании которого, кроме меня, наверняка не знают даже и трое ныне живущих старожилов. Кстати, расположено оно не так уж далеко от ветки наземного метро, хотя на самом деле отстоит от нынешней жизни на века. А нашел я его благодаря странной старой кирпичной стене в подвале — вроде той, о которой я вам рассказывал. Лачуга эта вот-вот готова разрушиться, а потому там никто не живет, и я даже не стану смущать вас упоминанием той мизерной суммы, которую я плачу, снимая ее. Все окна там заколочены, но мне это даже еще больше нравится, поскольку в моей работе солнечный свет не нужен. Рисую я в подвале, где вдохновение оказывается особенно сильным, хотя на первом этаже довольно неплохо обставил жилые комнаты. Владеет всем этим какой-то сицилиец, а само помещение я снял под фамилией Петерс.

Если вы в настроении, я мог бы проводить вас туда сегодня же. Думаю, вам понравятся эти картины, поскольку, как уже сказал, я позволил себе там немного раскрепоститься. Путь туда недалекий, и иногда я предпочитаю идти пешком, а не брать такси, чтобы не привлекать излишнего внимания. На Южной станции мы можем сделать пересадку на Бэтери-стрит, откуда до места рукой подать.

Что и говорить, Элиот, после таких речей я был готов не просто идти, а броситься со всех ног в поисках свободного кэба, только чтобы поскорее добраться до того места. Мы действительно сделали пересадку на Южной станции, где-то возле полуночи спустились по ступеням на Бэттери-стрит и по набережной Конституции пошли вдоль старого порта. За дорогой я особенно не следил, а потому не могу точно сказать вам, где именно мы свернули, однако уверен, что это была не Гринаф Лэйн.

Как только мы свернули, я увидел, что нам предстоит небольшой подъем по узкой и пустынной улочке, грязнее и стариннее которой мне еще не доводилось видеть за всю свою жизнь. Со всех сторон ее окружали рассыпающиеся от ветхости фронтоны домов, искривленные от старости оконные проемы глазели на нее, а архаичные дымоходы устремляли в освещенное лунным светом небо свои полуразвалившиеся трубы. Пожалуй, там не нашлось бы и трех зданий, построенных после времен Коттона Матера — я лично увидел, по меньшей мере, два дома с характерными для прошлого века навесами над крышами, а однажды, как мне показалось, разглядел заостренную линию почти забытой ныне двускатной крыши, хотя антиквары в один голос утверждают, что в Бостоне таких уже не осталось.

С той улицы, освещенной тусклым светом редких фонарей, мы свернули налево на столь же пустынный и еще более узкий проулок, где свет вообще не горел, и примерно через минуту сделали еще один поворот, кажется, под тупым углом — уже в полную темноту. Вскоре после этого Пикмэн извлек из кармана фонарь и высветил его лучом ветхую, изрядно изъеденную червями деревянную дверь. Отперев ее, он проводил меня в пустую прихожую, обшитую тем, что некогда являлось прекрасными дубовыми панелями, — совсем простыми, разумеется, но невольно наводящими на мысль об обитателях времен Андроса, Фипса и других колдунов. После этого он провел меня в располагавшуюся слева дверь, зажег масляную лампу и предложил чувствовать себя, как дома.

Скажу откровенно, Элиот, любой человек с улицы посчитал бы меня крутым парнем, однако от того, что я увидел на стенах той комнаты, уверяю вас, мне едва не сделалось дурно. Там были картины, которые Пикмэн никогда бы не смог написать или хотя бы выставить на Ньюбэри-стрит, — и я убедился в его правоте, когда он сказал, что «решил немного раскрепоститься»… Давайте выпьем еще, — по крайней мере, мне это просто необходимо!

Совершенно бесполезно описывать вам то, на что все это было похоже, поскольку буквально повсюду я лицезрел чудовищный, дьявольский ужас, отвратительную мерзость и чуть ли не ощущал смертельное зловоние, которое исходило буквально ото всего, к чему я мог прикоснуться. На тех полотнах не было ни намека на экзотическую технику живописи, которую можно наблюдать в работах Сиднея Сайма, или на транс-сатурнические ландшафты и лунные грибы, которыми привык леденить кровь зрителей Кларк Эштон Смит. Фоном картин Пикмэна являлись преимущественно старые кладбища, непроходимые леса, прибрежные утесы, кирпичные туннели, старинные, обшитые панелями комнаты или просто каменные склепы. Располагавшаяся неподалеку от того дома кладбищенская территория холма Коппа могла бы показаться в сравнении с увиденным лужайкой для веселых прогулок.

Все же безумие и чудовищность его картин были воплощены в фигурах, помещенных на переднем плане, поскольку в своем зловещем, демоническом мастерстве Пикмэн продолжал оставаться сторонником исключительно портретной живописи. Изображенные тела редко бывали полностью человеческими, причем последнее качество присутствовало в них в самой разной степени. Практически все существа оставались двуногими, но сверху имели неуклюжие, в чем-то даже собачьи торсы, а структура тканей большинства из них отчасти напоминала резину. Бр-р-р! Они до сих пор стоят у меня перед глазами!

То же, чем они занимались, — о, не спрашивайте меня в деталях, что это было такое. Как правило, они ели — не скажу, на чем и что именно. Иногда они были изображены группами на кладбище или в каком-то подземном проходе, и часто в состоянии драки за свою добычу — а точнее, за найденный клад. А какую дьявольскую выразительность Пикмэн подчас придавал этим слепым мордам участников кладбищенской вакханалии! Иногда создания были изображены запрыгивающими ночью в открытые окна или сидящими на корточках на груди своих жертв, вонзившими зубы в их глотки. На одном из полотен было изображено кольцо этих тварей, лающих на повешенную на Холме висельников ведьму, мертвое лицо которой сильно смахивало на их собственные морды.

Но только не подумайте, что лишь сама тематика этих произведений и позы персонажей произвели на меня столь сильное впечатление. В конце концов, я не трехлетний младенец и немало повидал на своем веку всякого. Нет, речь идет об их лицах, точнее — мордах. Да, Элиот, об их проклятых мордах, которые бросали на меня с полотен свои хитрые, алчущие взгляды, словно срисованные с натуры! Бог мой, я был готов поклясться, что все они были живыми! Этот обезумевший чародей воплотил в тошнотворных красках само пламя ада, а его кисть стала источником плодящихся кошмаров… Элиот, дайте-ка мне этот графин!

Была там, например, одна картина — называлась она «Урок». Прости меня, Боже, за то, что я вообще увидел подобное! Послушайте, вы можете себе представить кладбище, на котором по кругу расположились сидящие на корточках собакоподобных существа, обучающие младенца, как питаться по-ихнему? Видимо, такова была цена этой «подмены», — надеюсь, вы слышали стародавний миф о том, как эльфы оставляют в колыбелях своих отпрысков в обмен на похищаемых ими человеческих детей. Так вот, на своей картине Пикмэн изобразил, что именно происходит с этими самыми похищенными младенцами, как они вырастают, и после этого я стал улавливать зловещее сходство между лицами людей и мордами этих тварей — во всех гнусных, тошнотворных стадиях и градациях перехода от явно нечеловеческих морд к относительно человеческим, хотя и явно деградировавшим лицам. Он показал сардоническую связь между ними, как говорится, эволюцию в натуре. Получалось, что собакоподобные существа происходили от людей!