Было страшновато и непонятно, как в жутком сне, и было странное подспудное ощущение — скорее, безрассудная надежда, — что это, в самом деле, сон, и что вдруг проснемся и увидим: все по-прежнему, никаких сарделек-аэростатов на улицах, вечерних очередей в метро со стульями и раскладушками; и по ночам — тишина, а в газетах, как обычно, — сообщения о постоянных трудовых победах, о том, что «сталинским обильным урожаем ширятся колхозные поля», о безграничной любви к вождю и благодарности за все, что для нас сделал… Потому что ведь «Сталин — это народ, что к победе идет по вершинам подоблачных склонов…» А также: «Сталин — наши дела, Сталин — крылья орла, Сталин — воля и ум миллионов…»

С начала августа Милю Кернер вместе с другими студентками юридического института отправили под Серпухов на полевые работы. Она благополучно вернулась оттуда недели через три, хотя все могло кончиться довольно плохо: как раз в тех местах немецкие самолеты, не прорвавшиеся в Москву, приноровились сбрасывать на обратном пути свой бомбовый груз. Но понятия смерти, как Миля потом рассказывала — своей смерти, не чужой, — видимо, не существовало еще у этих двадцатилетних девушек. Увы, оно было уже не за горами.

В отсутствие Мили, у которой он чаще всего бывал в свободные вечера, Юрий зашел как-то к бывшей однокласснице Асе Белкиной, которую не видел со дня окончания школы. Вернее, с выпускного вечера, после которого усердно тискал на Патриарших прудах ее пышные телеса.

Они остались такими же, что он сразу отметил, лишь только появился в ее жилище, если можно так назвать низенькое каменное строение на углу Спиридоньевского переулка и Бронной, дверь которого открывалась прямо в единственную комнату и где из удобств, не считая клозета, был только кран с холодной водой. А из неудобств — на тот момент для Юрия — асина мать. Поэтому он пригласил Асю зайти на днях к нему в гости, на что та охотно согласилась.

Он приготовил выпивку, кое-какую еду, но Ася, когда пришла, пить наотрез отказалась и вообще была расположена не к «фалованью», как это называлось еще недавно на их школьном языке, но к серьезному разговору. Она хотела узнать, понять… Хотела совета: нужно уезжать из Москвы или можно оставаться? Скоро ли кончится война? Когда именно?.. Ведь Юра военный, лейтенант, он должен знать!..

Да, Юра знал… был уверен: с Москвой ничего не случится, беспокоиться нечего, уезжать никуда не надо.

Но как же, ведь многие уезжают, возражала Ася. Целые учреждения, она знает. Ира Каменец уехала с семьей, Рема, Феля — ее подруги.

Пусть, отвечал Юра, это их дело. Но Москве ничего не грозит, а скоро вообще Красная Армия перейдет в наступление и быстро прогонит немцев. Все, что случилось, результат внезапного нападения, сейчас наша армия уже оправилась от первого удара и сама начинает контратаковать. Так что не надо паники, все переменится к лучшему уже через месяц… Ну, через два…

Он вошел в роль, сам почти верил в то, о чем говорил. Ему, действительно, претили панические настроения, он гнал их от себя самого, что было совсем не трудно, а кроме того, им владело простодушное до жестокости эгоистическое чувство: что будет, если уедут все близкие и приятные ему люди? С кем останется в Москве?.. То же самое, что Асе, он говорил и родителям Мили, и собственными родителям…

К счастью, не все его слушали. Точнее, никто не слушал. Родители Мили эвакуировались с учреждением ее отца в Казань — уже в сентябре. Миля осталась, потому что продолжались занятия в институте. Юрины родители досидели в городе до середины октября, когда немецкие войска были на некоторых участках менее, чем в двадцати километрах от Москвы; только тогда им удалось уехать в ту же Казань. С ними был и юрин младший брат. До сих пор Женя помнит, как до города Горького (Нижний Новгород) их везли на открытых платформах. (Ох, и живуч советский человек!.. Пока не расстреляют.) Бабушку Юрия еще летом отправили в Баку к старшей дочери. Что касается Аси Белкиной, то, когда Юрий вернулся в ноябре в Москву после трехнедельной эвакуации со вторым эшелоном Генштаба в Куйбышев (Самару), то застал в дверях своей комнаты тревожную записку: «Юра, зачем ты говорил, что не надо ехать? Что теперь будет? Прощай. Ася».

(С облегчением должен добавить, что, как Юрию стало потом известно, Ася и ее мать благополучно уехали тогда из Москвы; Ася вскоре вышла замуж за пожилого работника торговли, который через несколько лет попал за решетку за какие-то дела экономического свойства, но как это принято у торговцев и, кажется, уголовников, семье арестованного помогали оставшиеся на воле, так что, когда Юрий случайно встретил Асю, уже после войны, та была не в отрепьях, а в каракулевом манто, и на лице не лежала печать голода. Больше они друг друга не видели…)

В конце августа Юрий столкнулся на Садовой с Олей Фокиной — тоже из их школы — с той самой Олей, кто чуть не с девятого класса, как у них утверждали, жила по-взрослому с губастым Костей Садовским, что не вызывало в ту пору, насколько Юрий помнит, ни зависти, ни одобрения или осуждения, а, как ни странно теперь может прозвучать, лишь легкое недоумение, которое можно, пожалуй, выразить словами: «Ну, к чему им это? Что они, подождать не могут?..»

После школы Ольга поступила в театральное училище, потом не то ушла от него, не то ее исключили — Юрий не знал. Зато знал, что с Костей у них давно все кончено, она, кажется, вышла замуж, Костя тоже собирается жениться. Ольга пригласила Юрия зайти в гости прямо сейчас, она жила где-то недалеко. Юрий согласился: ему нравилась она, хотя они никогда не дружили; нравилась ее старомодно статная фигура, вальяжная, с большой грудью, тонкой талией, покатыми плечами; нравились пепельные волосы, вьющиеся над ушами, легкая курносость, даже ее рост — значительно превышавший его собственный. Это была — по виду — девушка из того круга и тех времен, когда носили платья до пят, шляпы с вуалетками, кружевной зонтик от солнца, длинные перчатки, высокие шнурованные ботинки; когда играли на лужайке в серсо, а внебрачные ранние половые сношения считались немыслимым грехом.

Они шли по Садовой, по Цветному бульвару, свернули на Петровский бульвар. Москва была та же, и не та: казалась полупустой, хотя по-прежнему сновали машины, автобусы, звенели трамваи; было много людей, одетых по-летнему, а потому выглядевших не по-деловому, более интимно — как на юге во время отпусков. Москва и была полупустой: из четырех с половиной миллионов, живших здесь до войны, добрая половина уже эвакуировалась на восток, около шестисот тысяч строили оборонительные сооружения. В самом городе возводились три защитных рубежа: по Окружной железной дороге, по Садовому и по Бульварному кольцу. Окопов и противотанковых рвов, как на подступах к Москве, тут не рыли, но были надолбы, «ежи», мешки с песком, проволочные заграждения. Они уже вписались в московский пейзаж и никого не удивляли. Как и окна, крест накрест заклеенные полосками из газет. Как зенитные и артиллерийские батареи на углах улиц, пулеметные огневые точки, пухлые аэростаты…

Ольга и Юрий свернули на Петровку, он прикидывал, где бы достать выпивку, когда они почти столкнулись с двумя молодыми лейтенантами, которые, судя по виду и громким голосам, в основном уже решили проблему, мучившую сейчас Юрия. Оба были в полевой форме, о которой он так мечтал и которая свидетельствовала, что они из действующей армии, с передовой: петлицы, знаки различия, то есть «кубари», звезды на пилотках — все было защитного цвета; с рукавов сняты нашивки. На поясе небрежно болтался револьвер, изобретенный бельгийцем Наганом еще в 1895 году и сдвинутый к животу, как у американских полицейских из кинофильмов, которых Юрий тогда еще не видел.

— Ты… — сказал ему один из лейтенантов, тот, кто был попьяней. — Торчишь тут в тылу… Сука! Окантовкой блестишь… С бабами ходишь… А мы там…

Глаза у него были бешеные, бессмысленные. С испугом глядя в эти глаза, Юрий не сразу понял, о чем тот говорит. А когда понял, испугался еще больше, но и оскорбился. Захотелось объяснить ему, как человеку, что Юрий сам рвется на фронт, уже не раз говорил со своим военинженером, но тот только отмахивается; а еще Юрий хотел сказать (а может, и не хотел, а потом, задним числом, придумал), что нечего им особенно выставляться — сейчас рискуют жизнью все, кто больше, кто меньше, и ни про кого не известно, что с ним случится на следующий день…