Николай закрыл глаза, из-под ресниц покатились слезы. В их мерцающем блеске означилась надежда на счастье.

Приближался май. Тепло сменялось холодом. В одну из ночей даже выпал снежок. Проглянули звезды, и до слуха москвичей донесся знакомый гул немецких бомбардировщиков. Зенитчики, уже отвыкшие от воздушных тревог, поспешили к орудиям. Но бомбардировщики прошли так высоко, что стрелять по ним не было смысла. Только через день дошли слухи, куда летели и что бомбили они, — Горький, а в нем Автозавод — самое уязвимое предприятие страны, снабжавшее грузовиками армию. Действительно, завод был выведен из строя, и часть легких артиллерийских и минометных бригад выехали на фронт без тягачей.

Пролет бомбардировщиков напомнил москвичам, что фронт по-прежнему близок и не исключено, что может вновь приблизиться, как в сорок первом — к югу он проходит по одному меридиану столицы: Мценск, чуть восточнее Орла и западнее Курска, Белгород, а далее Северский Донец, Ворошиловград, Таганрог — еще восточнее.

Но верхи уверовали в неотвратимость наступления Действующей армии к Днепру на всем его протяжении, а может быть и дальше. По меньшей мере, прямой удар на Москву немцы не предпримут, а кружными путями они до нее не доберутся. В Москву уже вернулись ЦК, Верховный Совет, многие министерства, некоторые предприятия, возвращались и академии, в частности, Академия имени Фрунзе. По утрам служилый люд спешил в учреждения, школьники — в школы, студенты — в институты и техникумы, хозяйки — в магазины. По воскресеньям пригородные поезда увозили москвичей к дачным поселкам или клочкам земли, чтобы засеять их картошкой и другими овощами.

В академию из Ташкента приехали начальники кафедр, разработчики лекций и тактических задач. Обслуга поднимала на этажи учебные столы, стулья и расставляла их по классам. Само здание, коридоры, кабинеты выглядели еще полупустыми.

В лазарете разместили только тех офицеров, которых отобрали для работы преподавателями. На праздничные дни кое-кто из них отпросился к родственникам и знакомым. Николай еще не мог совершать походы до метро или трамвайной остановки и потому не поехал к старикам Варвары, куда был приглашен вместе с Томой. В палате лазарета Николай остался один. Едва от него вышел полковник, появилась Тамара.

— Кадровик заходил. Ознакомил с приказом наркома о моем назначении преподавателем академии, — сообщил Николай новость.

— Такая новость к празднику — к счастью. Можно бы пойти в пляс.

— Когда-то умел бить чечетку, но и она мне уже противопоказана. Навсегда. А хочется тряхнуть стариной.

— Ты — старик? — и запнулась. — Хотела назвать тебя детским именем… Позволишь? Николай Васильевич, тем более наедине, как-то отдаляет нас друг от друга. Мои бабушка и дедушка называли друг друга только Сережа и Маша.

— Попробуй, может быть, прозвучит тепло.

— Хорошо, попробую, но завтра, в праздник.

— Надо бы как-то отметить его.

— Если тебе очень хочется, можно.

— Накапала спиртного?

— Целых пятьдесят граммов. А закуски завтра будет на большой стол — ведь многие ушли из лазарета отмечать праздник у знакомых.

— Похоже, из тебя получится предусмотрительная хозяйка.

— Всегда и во всем я помогала маме и кое-чему научилась.

Кто-то, постучав в дверь, произнес: «Сестру на выход!»

Тома вернулась в палату с Варварой. Оценочно осмотрев Николая, констатировала с режиссерской определенностью:

— На мой взгляд, Николаша, ты посвежел, посветлел и выглядишь боевым. Дай мне тебя поцеловать. Вот так! — и смачно поцеловала в щеку. — Раз гора не может прийти к Магомету… всё, что Гриша смог добыть у себя на службе, отослал вам.

— Для военного времени это роскошь, — ответил, смутившись, Николай. — Спасибо, Варвара Игнатьевна.

— Ты меня записал уже в старухи! Мы же почти ровесники с тобой.

— Но ты еще и знаменитость.

— Быть знаменитой в среде родственников — это вывих в сознании.

— Хорошо, Варя.

— А вы-то, как теперь общаетесь между собой?

Николай и Тома смутились.

— Ты, Николаша, все еще Васильевич?

— С завтрашнего дня «Васильевич» будет отброшен.

— Тогда, может быть, мне благословить вас? У Томы, к сожалению, родных не осталось, а у тебя, Коля, они далече.

Николай и Тома переглянулись. Хотели помолвку отметить завтра, Варвара приблизила ее на день.

— Вставайте под венец! — скомандовала Варвара. — Вот так! Вы же Богом сотворенная пара. Бла-го-слов-ляю поцелуем. — Поцеловав, добавила: — Будьте вечно любящими, берегите любовь. Ну и догоняйте меня и Гришу в производстве наследников. А теперь накроем свадебный стол. Кагор есть, закуски мало, но жениху и невесте не положено наедаться за свадебным столом.

Пока Варвара накрывала столик, Тома сходила в перевязочную и принесла припасенное.

— Прекрасно!

Налив по полстакана кагора, Варвара озорно сказала:

— Кагор — церковное, сладкое вино. Но я хорошо знаю, за свадебным столом оно горчит. Подсластите его поцелуем. Еще и еще раз!

Убедившись, что молодые непременно станут мужем и женой, она предупредительно спросила:

— Не обидитесь? Мне нужно в театр. Даем праздничный концерт для выздоравливающих. Счастья вам! Вечного.

Оставшись одни, Николай и Тома долго не могли заговорить. Новое их состояние — мужа и жены — смущало их. Помог вызов больного — Тома, испросив глазами извинения, вышла. Вернулась через полчаса. Лицо ее сияло стыдливой радостью. Сколько ждала этих минут. Но как теперь относиться к нему, к мужу?

Николай пришел ей на помощь:

— Сядь, Тома, напротив меня. Сколько мы знаем друг друга, а главного я не разглядел в тебе. До госпиталя я не созрел еще, чтобы вот так же преданно смотреть в твои глаза. Сколько выздоравливающих парней пыталось признаться тебе в любви, но, несмотря на все опасности и превратности войны, ты берегла свою первую любовь, как розу. Цветок берегла для меня, шипами колола тех, кто признавался в скороспелой фронтовой любви. Страстной любовью я уже не мог воспылать. Многое иссушила Ирина, остатки забрала Нина. И все-таки, глядя в твои ясные глаза, терпеливые и умные, я испытываю радость от душевной чистоты, которая позволяет мне быть равным с тобой.

Тома озарилась счастливейшей улыбкой.

— Ты заговорил со мной как поэт. У меня даже закружилась голова.

— О поэзии я никогда не мечтал, даже не увлекался. Поэзия для меня — были стишки, которые надо было заучивать и произносить в классе. Литературе учила нас девочка, закончившая школу двумя годами раньше. Немного стал понимать поэзию на войне. По-солдатски. Правдиво написал поэт об окопной жизни, о чем боец думает перед атакой, как переживает измену любимой — хорошо, а поля с цветочками… Под огнем их не рассмотришь. Вот хвалят Пастернака, но его стихи не задевают меня. За годы войны ни одно его стихотворение не попалось на глаза. Изысканная любовь, цветы всех красок, благоухающих дурманящими запахами, в траншеях, залитых жидкой грязью… не гармонируют с фронтовым бытом. По мне, стихи Твардовского, Симонова. Вот запали в памяти строки:

А кто из солдат не знает «Жди меня». Или вот строки Гудзенко:

Сразу узнается наш с тобой Сталинград и все, кто ранен в нем.

— А мне все же нравился Пастернак.

— Спорить с тобой, тем более переубеждать, с моими окопными познаниями не буду.

Чуть помолчали. Тома решилась сказать и о себе.