Доброслав внимательно посмотрел другу в глаза, застланные слезами, сказал понимающе:
— Ничего, брат, будет и у нас праздник, но такой, чтоб без всякой печали…
4
В Херсонес солевары прибыли через два дня утром.
Над городом стояло теплое солнце. Хорошо грело. Над старым, заросшим вековыми дубами некрополем, еще с захоронениями первых столетий, простиравшимся от крепостных стен до самых холмов, громко кричали грачи; у башни Зенона с входной калиткой, переминаясь с ноги на ногу, стояли солдаты и щурились от яркого света.
Входную калитку строители проделали слева башни (если смотреть на нее с внешней стороны) для того, чтобы нападающие поражались в правый, незащищенный бок, ведь щит воин держал в левой руке, а на башню прикрепили мраморную плиту с греческими письменами. Фока подъехал поближе, приподнялся на стременах и по складам стал читать:
— «Самодержец кесарь Зенон, благочестивый, победитель, трофееносный, величайший…» О-о, да тут еще несколько величаний: и присночтимый, и их благочестие.» И что интересно — даровал он этому городу выдачу денег, которые собрали преданные баллистарии. Значит, воины, обслуживающие метательные машины, деньги собрали, а император Зенон лишь даровал их… — воодушевлялся Фока, в голове которого еще бродили винные пары, продолжая читать далее: — «На эти суммы, возобновляя стены во спасение самого города и благодарствуя, поставили мы эту надпись в вечное воспоминание их царствования. Возобновлена башня эта трудом светлейшего комита Диогена, лета 512».
Фока снял с себя плащ, засунул его в кожаную сумку — жарко стало, вспотел, губы у него лоснились, глаза хитро посверкивали. Глядя на него, Доброслав пошутил:
— Фока, а если бы твои замечания по поводу надписи да передать начальнику стражи этой башни, вот тогда бы было интересно…
— Но, но… я ничего такого не говорил, Клуд, — вдруг испугался велит. — И вообще я тут главный, а ты, колдун, смотри за своим языком… Распустил его! Я еще твои слова, сказанные у вашей чертовой кумирни, припомню…
— Ну ладно, Фока, не обижайся… Вот войдем в город, я тебя еще вином угощу.
— То-то же, — примирительно сказал Фока и повернул лошадь к железной двери входной калитки.
Убедившись, кто такие, их пропустили, и соляной обоз двинулся вдоль стен, тянувшихся по обе стороны на расстояние нескольких стадий, уже к городским воротам. Поверху стен, заканчивающихся парапетом с каменными треугольными зубцами, ходили стражники, бряцая мечами о щиты и перекликаясь между собой.
— Эй, славы[37], не соль ли везете? — по-русски спросил один из них, высунув голову в проем между зубцами.
— Соль, — ответил Клуд, вглядываясь в лицо стражника. Судя по цвету волос, выбившихся из-под кожаного шлема, тот был тоже из славян.
— Киньте кусок, — попросил. — А то мы уже третий день без соли похлебку хлебаем.
Доброслав кинул ему два куска потверже, и стражник ловко поймал их, хотя высота крепостных стен составляла больше двадцати двух локтей[38]. Раньше соль ввозилась в город, в его окрестностях располагались соляные озера, но их вычерпали до дна, и бури давно занесли их песком и землею.
У городских ворот пришлось расстаться с еще тремя кусками.
Городские ворота имели вид коридора, образованного боковыми пилонами. В них были вделаны крепления двух кованых ворот и падающей железной решетки с острыми зубьями.
За воротами чуть наискосок стояла казарма херсонесского гарнизона, выходившая глухой боковой стеной на главную улицу Аракса, тянувшуюся через весь город к морю и заканчивающуюся огромной площадью с недавно выстроенной на ней базиликой[39].
Казарма клалась из белого камня. По оконным рамам вились засохшие ветви плюща, на ступеньках из грубо отесанных базальтовых глыб сидели четверо безоружных солдат.
Дубыня обернулся к Клуду и сказал:
— Может, этих спросим, как Лагира найти?
— Попробуем.
Но от этих четверых никакого толку Доброслав и Дубыня не добились: солдаты-ромеи и солдаты-славяне, а с ними и аланы, содержались отдельно; по заносчивым загорелым лицам и толстым носам было видно, что эти византийцы. В херсонесском гарнизоне служили даже сарацины, в общем, всем этим людям, исключая греков, служба давала немного денег, одежду и пропитание. А шли они сюда не от веселой жизни: многих заставила нужда, среди них находились и купцы, дочиста ограбленные в дороге, поэтому застрявшие в Херсонесе.
— Ладно, Дубыня, сейчас мы отвезем соль на подворье стратига, а потом вернемся и все выясним.
Так бы и сделали, но слово, данное Фоке, чтобы угостить его вином, обязывало сходить к лавочнику. Сдав соль и накормив лошадей, Доброслав принес корчагу вина и сел с велитами. И только после обеда, когда Фока и два его солдата ушли отдыхать, Дубыня и Клуд отправились в казарму.
На этот раз им повезло — они повстречали того самого славянина, который попросил у них кусок соли и который только что сменился с поста.
— Это вы, славы… — радостно сказал он. — Кого-нибудь ищете?
Дубыня рассказал, кого и зачем…
— Знаю Лагира… Алана… Горяч парень. В такую историю влип… И вряд ли, братья мои, ему из нее выпутаться.
— Что это за история? — испуганно вскинул глаза на стражника Дубыня.
— В общем-то, обыкновенная и скверная, в которой всегда виноватым остается язычник, будь он славянин или алан, но никогда — христианин, тем более если этот — выходец из Византии, — продолжил свой печальный рассказ новый знакомый Дубыни и Клуда. — Два дня назад при освящении базилики Двенадцати апостолов, когда церковная процессия во главе с митрополитом Херсонеса Георгием двигалась через Кентарийскую башню, Лагир, который стоял там на посту, замешкался и вовремя не отворил калитку, за что один из димархов[40] ударил его крестом в лоб и разбил бровь. Из раны хлынула кровь. Лагиру бы сдержаться, но, видно, запах крови помутил ему разум, и алан ткнул дротиком в толстый зад обидчика. Правда, острие дротика запуталось в пышных одеждах сановника, не причинив заду вреда. Да и удар был не сильным… Но димарх так перепугался, что завизжал, как свинья… Торжественность церемонии была нарушена, и когда митрополит узнал, что причиной этого явился стражник, к тому же алан, язычник, тут же приказал схватить его, разоружить и бросить в подвал базилики. И я представляю, какие муки приходится терпеть бедняге Лагиру, слыша вот уже третий день христианские проповеди… Для него сейчас огонь на капище был бы куда спасительнее. Он-то и просветил бы душу Лагира перед смертью. В назидание и устрашение всех варваров протосфарий Никифор объявил свое повеление — казнить Лагира на агоре[41] с мраморной стелой, где выбита древняя присяга херсонесцев. И перед казнью она будет прочитана как напоминание о былых временах справедливости и римского величия…
Каждый солдат гарнизона должен знать наизусть текст этой присяги: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, территорией и укрепленными пунктами херсонесцев. Я буду единомышлен о спасении государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинтиды и Прекрасной Гавани и прочих укрепленных пунктов и из остальной территории, которую херсонесцы управляют или управляли, ничего никому не отдам, ни эллину, ни варвару, буду оберегать все это для херсонесского народа…»
И еще там есть такие слова: «Я не буду замышлять никакого несправедливого дела против кого-либо из граждан, и не дозволю этого, и не утаю, но доведу до сведения и на суде подам голос по законам…» — Стражник умолк и лизнул соль…
— А когда состоится казнь? — спросил Клуд.
— Как только закончится освящение храма. А это, считай, на пятый день после начала торжественной церемонии… Так принято у ромеев, — ответил стражник.