— Да, блеск их благороден, Ктесий, так как на них изображены профили василевсов…

Капитан громко рассмеялся:

— Ответ твой, командир, достойный во всех отношениях… Хорошо… — Ктесий потеребил задумчиво бороду, исподлобья кинул взгляд на Зевксидама. — Перед отъездом митрополичьего обоза поговорим поподробнее. Ну а теперь поплаваем в бассейне, попьем вина и вспомним о женщинах… Кияне-купцы, собаки, перешли нам дорогу. Один из них, главный над ними, Мировлад, крепкий детина, купил Малику… Но ничего, мы еще с ними встретимся. А пока гостей уважать надо. Хотя мы тоже гости, но в Херсонесе мы и хозяева… Эй, Сулейман! — крикнул Ктесий, открывая дверь в следующую залу. — Прикажи своим слугам наполнить для нас гидрии и подать чистые простыни.

А красный свет все лился на дно бассейна, и Зевксидама даже передернуло от мысли, что нужно лезть в него и купаться. И он сказал Ктесию:

— Вы поплавайте, а я лучше зайду в парную…

Из Керка мы вернулись на заре.

Солнце еще не поднималось над Херсонесом, и лучи не играли весело на окнах домов и базилик — стекла лишь тускло отображали небесные красные полосы.

Константин выглядел уставшим, покачиваясь в седле, да и мы все не отличались бодростью. Но как он вдруг встрепенулся, когда из дверей лупанара вывалилась толпа гуляк, русоволосых, голубоглазых, явно не здешних — видно было и по внешности, и по одеянию! На них были накинуты длиннополые синие кафтаны, перепоясанные матерчатыми поясами, на ногах — одинаковые сафьяновые сапоги, но разных цветов.

— Глянь, Мировлад, — обратился к огромному красивому детине худощавый на вид человек, неся под мышкой музыкальный инструмент, отдаленно похожий на арфу, только размером поменьше раз в десять. — Грачи! Грачи и есть… — и показал на нас пальцем.

Сказал он на языке, сходном с языком жителей Славинии, только слова у этого человека выходили длиннее и напевнее.

Взглянул на Константина — он тоже понял, о чем говорил худощавый. Я подъехал к философу поближе и шепнул:

— По всему видать — русины, а вон то, что он держит, гуслями называется…

— Ишь, грачами назвал нас, — так же шепотом заговорил Константин. — И впрямь для них мы грачи: черные на лицо, с черными волосами — греки-гречины, грачи и есть…

— Не возводи напраслину на себя, отец мой, ты волосами светлей, и глаза у тебя такого же цвета, как у них…

И тут обратился к нам на греческом крепкий, красивый детина:

— Вижу, отцы, некстати мы вам встретились? — и уперся внимательным дерзким взглядом в Константина.

— Отчего же, ранний человек… — улыбнулся философ. — Нам-то что… А как вам? С утра веселье — к вечеру похмелье.

— И не говори, отец, забот полон рот, а меня мои черти с панталыку сбили, утащили в лупанар к бабам… Не пошел бы, да естество требует.

— Надо свои страсти в узде держать… — в поучительном тоне начал было Константин, да вовремя спохватился: разговаривает с язычником. — Откуда вы, добрые молодцы?

— С Борисфена мы. Знаешь такую реку, монах, хорошая река, рыбная… Правда, Мировлад?

— Замолчи, балабол. — Мировлад ткнул кулаком в бок худощавого. — Да, отец, мы из Киева. Везем в Константинополь товары.

— Мировлад, так ведь называют тебя?.. Будем знакомы: при рождении меня нарекли Константином, моего товарища Леонтием, а это наши солдаты, — протянул руку купцу философ. — Хочу спросить, где вы остановились?

— Возле церкви святого Созонта, отец, — ответствовал красавец.

— Так это почти рядом с нашим становищем! — обрадовался Константин. — Позволь навестить тебя и поговорить, добрый молодец?

— Милости просим… К вечеру и приходите.

Были мы потом у Мировлада, и не только вечером, но и утром следующего дня, и снова вечером. Хорошим собеседником оказался Мировлад! И речь складна, и глаз у него на жизнь острый, и умом живым обладает. За чашами русского вина, настоянного на диком меду, задушевно текли у нас беседы. Мы все больше слушали, потому что необходимость рассказывать о Византии отпала, когда узнали, что Мировлад в наших краях бывал не раз… Много интересного мы услышали от наблюдательного купца.

Вот, казалось бы, люди на земле разные, и по обличью, и по обычаям, и живут-то далеко друг от друга, а сколько общего между ними! Особенно в обустройстве их существования на земле.

Как и у нас, у русичей тоже есть богатые и бедные, труженики и ленивцы. И царедворцы свои — теремные люди: княжие мужи, боилы, нарочитая чадь — советники, воеводы, — это те, как сказал Мировлад, кто входит в старшую дружину.

Есть и молодшая дружина — гридни, отроки. Являются они телохранителями князя, его воинами, слугами, управителями в селах, гонцами, вирниками[76].

Не менее значительны, чем теремные, и в большом почете на Руси «главы глав», или старейшины, союзов родов, а потом и отдельных родов. Они живут и главенствуют там, где обитают их люди, и дают ратников и походное снаряжение на большую войну.

С дружиной великий князь лишь ходит на полюдье, то есть на сбор ежегодной дани.

В чести и купцы, которых зовут рузариями: от них и денежка, и разные заморские товары, и вести. Да и всякое, улыбнулся Мировлад, и мы поняли, что под этим всяким подразумеваются и такие вести, за которые в том государстве, где купцы побывали, им полагается топор или виселица. А у нас за соглядатайство иноземцев сжигают живыми на форуме Быка…

На самом низу — люди: смерды, ремесленники, землепашцы, — труженики, одним словом. Они как нижняя каменная кладка, на которой держатся стены дома, и потолок, и крыша — и все это давит и давит на кладку своей тяжестью.

А над всем этим, в недосягаемой высоте, — сам князь Русский, Хакан-Рус, которого вы зовете архонтом, носящий на груди золотую цепь[77].

Сейчас на Руси, подливая в наши чаши густого вина, говорил Мировлад, два архонта — родные братья Аскольд и Дир, потомки основателей Киева Кия, Щека и Хорива и их сестры Лыбеди. Аскольд — муж зело красен, высок, белокур, разумен и степенен; Дир же — горяч, велеречив, храбр до безумия, волосами темнее брата, многое перенял от бабки своей — булгарки. Старший, Аскольд, любит молодшего, прощает ему многое, но никогда не подает виду, что, если он годами старше, значит, должен быть первым в делах государственных, — здесь они на равных, но челядь знает: житейская мудрость на стороне Аскольда.

Когда два брата только-только заступили на великое княжение, напали на Киев хазары и сказали: «Платите нам дань». На Высоком Совете юный Аскольд предложил от каждого дыма дать по мечу. Отнесли их хазарам, а те — своему кагану: «Вот, повелитель, новую дань захватили». Спросил грозно каган: «Откуда?» Они ответили: «Из лесу, что на горах над рекою Днепром». Позвал каган своего советника, прямого потомка Исаака Сангари, и спросил у него: «Почему такая странная дань?» Советник сказал: «Не добрая дань эта, повелитель. Твои воины доискались ее оружием, острым только с одной стороны, то есть саблями, а у этих оружие обоюдоострое, то есть мечи; станут они когда-нибудь собирать и с нас дань, и с иных земель».

Собирают дань теперь киевские князья и с древлян, и с дреговичей, что сидят между Припятью и Двиною, и с полочан с берегов реки Полоты, что впадает в Двину, да и хазары, не как раньше, остерегаются теперь ходить на полян…

— Так вас полянами зовут? — спросил Мировлада Константин.

— Да, отец, — с гордостью ответствовал купец. — Племена, что сидят по высокому правому берегу Днепра, и называются полянами, и город наш — Киев — тоже на правом, высоком берегу, на трех горах, на тех, где поселились его первостроители: Кий на горе Боричевой, Щек — на Щековице, Хорив — на Хоривице. Около Киева лес и бор велик, и очень хорошо ловится зверь.

— Повтори-ка еще, Мировлад, имена трех киевских князей, — просит Константин, и я вижу, как дрогнули у него руки, лежащие на коленях.