Через некоторое время они вернулись к купающимся, среди которых выделялся глубоким шрамом на лице Еруслан, и с разбегу бросились в воду, разбрызгивая ее, взметывая сотни расплавленных на солнце серебряных капель. Аскольду так захотелось порезвиться вместе с собравшимися у ручья и ополоснуться в нем, что он даже почувствовал всем телом прохладность его струй, но поборол в себе это желание и, жестом руки показав Светозару оставаться на месте, вышел из-за кустов.

Дир совсем не удивился появлению брата, только спросил, прижимая к себе двух голых молодиц:

— Надолго ко мне? Может, искупаешься с нами?.. Хочешь, бери любую, вот эту полногрудую или вон ту, — показал на длинноногую, с волнистыми черными волосами, спадающими ниже спины. — Между прочим, дочь печенежского боила, из-за нее я и стрелу схлопотал… По-русски ни бельмеса не знает, но зато в любви равных ей нет.

Та, увидев, что князья говорят о ней, собрала в узел волосы, вышла из воды на берег и, вся пронизанная солнцем от ног до головы, так что каждая клеточка ее обнаженного тела лучилась и пела, сделалась у всех на виду, улыбнулась Аскольду и стала одеваться…

— Ты тоже одевайся, брат. Я хочу повидать ромея, мне надо кое-что еще у него выведать. Он не умер?

— Живой. Правда, недавно я чуть не зарубил его. Осмелел, дерзит и жрет много…

— А вот то, что ты хотел сделать, глупо, брат, и недальновидно. Он нам нужен будет… Поэтому я предлагаю освободить его от цепей и перевести из подвала в другое, более приемлемое для его содержания место.

— Воля твоя, ты — старший брат, и я должен слушаться, — Дир плеткой срубил головку цветка и дерзко глянул в глаза Аскольда.

— Ну зачем же так?! Ты разве забыл, что отец разделил между нами власть поровну. И давай будем поровну, на согласии обеих сторон, решать все вопросы.

Дир промолчал. Отослал своих вперед, сам, взяв под уздцы лошадь брата, пошел с ним рядом, тоже пешим, не седшим в седло.

Говорили по пути о предстоящем походе на Византию, об обидах, которые она наносила раньше и которые продолжает наносить…

Двухэтажный лесной терем Дира стоял на взгорке и был огорожен тыном из круглых, подогнанных впритык бревен с заостренными концами. Зашли в ворота, и сразу на глаза Аскольду попался студенец[128] с крышей и воротом.

— Пить хочу, в горле пересохло! — сказал князь, подошел к срубу и взялся за рукоятку ворота.

Но на помощь архонту уже бросились дружинники. Он их локтем отстранил от себя и кинул бадейку с цепью вниз. Но Дир кликнул слугам, чтобы они принесли из погреба холодного вина.

— Нет, нет, брат, — запротестовал Аскольд, — вина не надо. Я воды попью… Из лесного студенца. Не возражаешь?..

Дир улыбнулся во весь рот, показывая ровные крепкие зубы.

— Ты мой гость, а любое желание гостя для хозяина закон.

— Ну вот и добре!

Решили сначала пообедать, а потом уже навестить ромея.

После обеда Аскольд попросил брата не сопровождать его в темницу.

— Не обижайся, так будет лучше…

И снова Дир ответил словами, произнесенными у студенца, о законном удовлетворении любого желания гостя, но произнес он их без всякого смеха, и глаза его потемнели.

«Ладно, ничего, я и так много ему уступаю, чтобы лишний раз не обострять отношения, но в данный момент присутствие Дира в темнице скует поведения ромея. Его горячность и нетерпение только навредят при допросе… А впрочем, хорошо было бы, если мои вопросы к ромею не походили бы на допрос. Многое мне хочется узнать от этого человека», — так думал Аскольд, при свете факелов, которые держали боил Светозар и слуга, по каменным ступеням спускаясь в темницу. И ее, и этот лесной терем строили давно, и кажется, сам Кий, которому со своим семейством приходилось отсиживаться здесь, когда на город нападали враги, а тын вокруг него еще только-только возводился. А врагов было предостаточно — древляне, северяне, дреговичи, полочане, печенеги, булгары…

Дубовую дверь, окованную железными полосами, со скрипом отворили, и пламя факелов выхватило из темноты сырые стены, по которым ползали мокрицы, в углу наваленную кучу сопревшей соломы. На ней лежал скованный цепями и заросший волосами человек. Из черных лохм торчал лишь кончик носа и лихорадочным блеском светились глаза.

Светозар хорошо говорил по-гречески и стал переводить. Аскольд спросил:

— Знаешь, кто я?

— По корзно вижу, что ты равный князю, хозяину этого терема, — ответил ромей.

— Угадал. Я старший брат его — Аскольд.

— Слышал. Еще в Константинополе.

— А как зовут тебя?

— А зачем, князь?! Если вы пришли рубить мне голову, то можно это сделать и не ведая моего имени…

— Почему же рубить… Видишь в руке у моего слуги молот? Наоборот, мы хотим вынуть тебя из железа и вывести отсюда наружу.

— Благодарю тебя, князь.

— А за это ты должен все рассказывать без утайки. Понял меня?

— Да, понял.

— Вот и хорошо! — И Аскольд обратился к слуге: — Приступай. Да поживее!

Вскоре цепи с ромея были сбиты, и Светозар с архонтом повели его на свет божий.

В этот день они о многом узнали от ромея, который назвал свое имя — Кевкамен. Они узнали, например, о распутстве и пьянстве василевса. По его личному приказу убивали и грабили вначале арабских купцов, потом остальных, в том числе и русских. И это было сделано для пополнения государственной казны, оказавшейся пустой после поражения греческого флота в Сицилии.

Аскольд лишь молча сжимал кулаки и клялся отомстить Михаилу.

Рассказал Кевкамен и о сложной дворцовой борьбе между патриархами Фотием и Игнатием. По приказу последнего ромей и находился в хазарских степях, посланный в помощь Ктесию, капитану диеры «Стрела», на которой плыли философ и его телохранитель Леонтий. В пути к ним пристали язычники — крымские поселяне Доброслав и Дубыня с псом диким. Он, Кевкамен, по велению Ктесия и хазарина Асафа навел угров на отряд, направлявшийся в Итиль, чтобы извести Константина, а драгоценности, предназначенные кагану от василевса, поделить между собой. Потому что Константин и Леонтий — доверенные люди императора и Фотия… Но осуществиться этому желанию помешал Еруслан, узнавший одного из язычников, с которым он вместе жил и работал.

— А потом мы пошли еще на одну хитрость, решив выставить философа перед вами в неблаговидном свете, — продолжал далее рассказывать ромей, — и я стащил у него серебряный кувшин для омовения лица, с тем чтобы оставить его на месте сражения пограничного отряда и хазарского. Но кто знал, что там окажется вездесущий Еруслан со своими кметами и я попаду к нему в плен?! Таким образом, эта тайна будет раскрыта. И к ней никоим образом не причастен философ, который встречался с Мировладом в Херсонесе, и они, как позже говорил мне Ктесий, понравились друг другу, потому что Мировладу Константин подарил крест на золотой цепи, а купец ему две книги — «Псалтырь» и «Евангелие».

— Знаю эти книги, писанные резами. Это подарок ему был от отца, и он с этими книгами никогда не расставался, — встрял в разговор князь. — Эх, Мировлад, Мировлад… Как жестоко обошлась с тобой судьба! Но пролитая кровь твоя и твоих сотоварищей не окажется неотмщенной… Клянусь в этом! — Помолчал, а потом спросил: — Скажи, Кевкамен, с каких пор хазары и вы заодно друг с другом? Почему науськиваете их на нас?

Пришлось ромею вспомнить давнишнюю историю о безносом императоре Юстиниане II, которую знал хорошо и которую когда-то на борту корабля рассказывал Ктесий погибшему в хазарских степях лохагу Зевксидаму…

— Да, Кевкамен, вина твоя большая, и тебе следовало бы отрубить голову, — обратился к ромею архонт. — Но ты был откровенен, и я разрешаю тебе жить… Ты отправишься со мной в Киев и поселишься вместе со своими сородичами из Константинополя. Живи пока, а надо будет, я найду тебя…

Ближе к вечеру братья снова встретились и снова заговорили о предстоящем походе. Аскольд высказал мысль, что хорошо бы поднять древлян.