Заметив это, Аскольд сказал примирительно:

— Ладно, брат… А уж судить я их буду сам. Но перед этим они посидят у меня в подвале без еды и питья…

Стражников заточили в подвал, не давали ничего; особенно тяжело переносил голод и жажду большой телом, сплошь состоящим из мускулов, Кузьма — он через три дня сразу захирел и, перед тем как заснуть, скулил вроде собаки, посаженной на цепь. И чем он сейчас лучше любого пса?..

Боилы и князья долго судили-рядили, какое наказание придумать провинившимся, и толком не могли решить. Предлагали рубить головы. И за это выступал Аскольд: «Дабы другим неповадно было!» Некоторые склонялись к тому, чтобы наказать их принародно уже после похода, если, конечно, кто-то из них живым останется… Присутствующий на Высоком Совете старейшина Ратибор, согласившийся со своими воинами, которых следовало только вооружить, идти на Византию, молчал, хотя теперь имел такое же, как все, право голоса. В душе он поддерживал Аскольда и его сторонников, потому что от таких вот, не сознающих ответственности, пострадал жестоко сам и его люди, да и еще немало придется хлебнуть всего… Участие в походе на Константинополь — дело нешуточное! И иначе нельзя, откажись — и всех древлян предадут смерти…

Но Ратибор видел, что на стороне стражников стояли Дир и его княжие мужи, а он с ними не хотел ссориться. «Тем более в моем положении… Свои подерутся и помирятся, а мы чужие…» — трезво рассудил старейшина и укрепился в этой мысли еще пуще, когда Дир в запальчивости крикнул в лицо великому князю:

— Врагов из подвала вынимаешь, а своих губишь!

Но хитрый Аскольд, заметив, как усердно молчит Ратибор и прячется за спины боилов, поднял его с места:

— А что скажет старейшина древлян?..

— Я бы, великий князь, на этом Высоком Совете погодил говорить…

— Отчего же, Ратибор? Ты здесь равный с равными. Придет час, и кровь древлян смешается в общем потоке, так что — говори!

Старейшина «попал в капкан», и ему ничего не оставалось делать, как принять сторону Аскольда, но он понимал, что свои рассуждения должен построить тонко и умело. Поэтому, ничего не говоря о стражниках, стал подробно рассказывать о причине своей великой беды и о страшной каре, постигшей виновников. И заключил речь такими словами:

— Благодарю вас, князья, и вас, мудрые советники, за доверие, оказанное мне здесь, но я считаю, что все-таки участь своих вы должны решать сами. Я просто поведал, как мы поступили с людьми, презревшими долг…

«Хитрая лиса!» — подумал Дир, но поведение Ратибора на Высоком Совете ему понравилось…

В конечном счете постановили: в назидание всему воинству — рубить принародно головы.

— Знаю, Дир, не по нутру тебе такое решение. Но скажу следующее: человек, имеющий уважение, а разума не имеющий, равен скоту, который приготовлен на убой… Приказываю: казнь произвести завтра на закате солнца, а тела казненных сжечь на капище Перуна, — заключил Аскольд.

— Дозволь, Высокий Совет, тогда и от нас, спасшихся древлян, принести в жертву великому богу двух тучных волов — белого и черного? — попросил Ратибор.

— Дозволяем, — согласились князья и боилы.

Старейшина после Совета тут же направил воеводу Умная и волхва Чернодлава на Подол к смердам подыскать и купить животных.

А Диру до боли в сердце было жаль Кузьму — уж как он его не ругал про себя, уж как не поносил скверными словами! А потом успокаивался и раздумывал: «Безмозглый дурак, почему не остановил остальных, десяцкого? Хотя этому старому бурмаке поделом, все равно толку от него как от козла молока, а ты-то, Кузьма?! Ведь говорит же мой расчудесный братец: «К счастью и добру путь длинный, к беде — всего лишь шаг». И куда ни кинь — прав он. Сгоряча так бы и хряснул его иногда по башке, а войдешь в разум — оценишь правоту и справедливость его слов. Хорошо… Но парня выручать как-то надо, ведь он меня не раз выручал».

И вдруг пришла ему на ум до смешного простая мысль… Дир тут же позвал верного Еруслана и, когда тот явился, со смехом спросил его:

— А знаешь, Еруслан, что печенежская жена силу имеет мужскую, сама твердая, из лука стреляет, и горяча?

— Знаю, — тоже широко раздернул в улыбке губы бывший предводитель разбойников, а сам подумал: «С чего это он так развеселился?..»

— Вот что… Седлай коня, бери людей и — живо в лес. Чтоб к утру привез мне в полной свежести Деларам[131], понял?

— Как не понять, князь…

— Дурак, не те мысли в голове держишь. Потом все узришь. Давай трогай.

— Считай, что уже в седле, княже!

Утром Еруслан доставил князю Деларам. Она выглядела как свежая роза, несмотря на то что пришлось ей встать, чтобы двинуться в Киев, еще до восхода солнца и проскакать немалый путь. Действительно, степные женщины в силе не уступают мужчинам.

Деларам надела на себя самые красивые одежды, густые волосы заплела в толстую косу, на белые кисти рук нацепила золотые кольца; глаза ее блестели, как роса на луговых травах. И, глядя на нее, Дир на какое-то мгновение пожалел о том, что задумал… Но это лишь на мгновение — отчаянность, храбрость, мужество Кузьмы перевесили чашу весов его судьбы и ее… Да и судьбы самого князя тоже, ибо свою Деларам он любил не меньше, чем своего дружинника…

С утра оповещенный гонцами, киевский люд после обеда уже не работал, за исключением тех, кто имел дело с огнем, — пекари, задвинувшие хлебы в печи, кузнецы, раздувшие горны, — а остальные ждали зазывных звуков длинных рогов, чтобы семьями двинуться на Старокиевскую гору, где рядом с кумирней Перуна было уже воздвигнуто из тесовых бревен лобное место. Посреди него стоял дубовый пень на уровне коленей взрослого человека, имевший в обхвате девять локтей.

Но вот наконец-то с горы протрубили. И потянулись по узвозам из подольских яров с женами и малыми ребятами смерды, молчаливые кожевенники, суетливые гончары, плотники, роговники, скорняки, мастера по смальте, отливщики формочек для поясных бляшек, среди которых выделялся степенностью и богатой азиатской одеждой араб Изид. Он был настолько мастеровит и знатен, что ему Высокий Совет разрешил ставить на свои изделия именное клеймо с надписью на свой, сарацинский, лад — «Эзид». Араб и Киев называл по-своему — Куябом.

Шли простые местные купцы и купцы-рузарии, торговавшие в Константинополе, Багдаде, Булгарии, Итиле, Хорезме, Бухаре и ходившие даже в Китай.

Случай пощеголять выпал и женщинам: побогаче нарядились в платья из аксамита — темного бархата с серебряными кистями, победнее — из паволоки — шелковой ткани, а другие — просто в холстины.

И уж в рубищах ковыляли бродники — бродяжки и бродяги. И конечно же, наперегонки бежали на руках, прыгали, блеяли козлами, свиристели, корчили рожи скурры — скоморохи.

Зато гордо вышагивали варяги, проживающие, как правило, на Замковой горе, где располагалась вся знать, торопились с Щекавицы гречины. Среди них можно было узнать Кевкамена, отпущенного Аскольдом на свободу.

Вообще-то, надо сказать, что находящихся в плену поляне не держали в рабстве, как другие народы, они предлагали им на выбор: желают ли пленные за известный выкуп возвратиться на родину или остаться здесь на положении свободных людей с правом жениться и содержать семью. Об этом, кстати, писали еще за три столетия до описываемых событий византийские историки Маврикий (Стратиг) и Прокопий Кесарийский. В девятом веке этот обычай в Киевской Руси существовал.

Разве не говорит упомянутый факт о человечности и благородстве русских язычников? И как бессовестно лгали некоторые греческие и арабские источники, называя их дикими варварами!

Но слово, хотя оно было первым, всего лишь слово… Главное — дело и поступки. А они-то как раз и дают священное право русскому, славянину любить русское, славянское, и это столь естественно, как любить своих родителей.

Но вернемся к Старокиевской горе. У лобного места уже появился во всем черном кат в колпаке, закрывавшем лицо, но так, что через прорези виднелись глаза и губы: по тогдашним обычаям, осужденные на казнь, прежде чем положить голову на плаху, должны поцеловать палача… И колпак на нем был не красного цвета, как в более поздние времена, а зеленого, ибо в представлении славян этот цвет означал надежду и вечность: ведь не раз бывало, что преступнику выходило помилование, коль нет, так через смерть выпадала вечность; а черная одежда на кате — это печаль по убиенному…