Аскольд вскоре оправился от замешательства и приказал воинам отстреливаться. Сам натянул лук и выпустил стрелу на высокий берег Днепра по всаднику, судя по белому коню под ним и по тюрбану на головном уборе, знатного происхождения. Тот сразу же скрылся… Стрела его не задела, лишь слегка черкнула по шее скакуна, сдернув кусочек кожи. И тут из-за ближайшего холма с гиканьем и свистом выскочили всадники Умная и погнались за нападавшими на лодью Аскольда. Те на резвых конях стали быстро удаляться, лишь трепыхались на ветру их завязанные в косы черные волосы, и русы закричали:

— Угры! Угры!

По опыту воевода знал, что за дальними холмами могла ждать его скачущих, разгоряченных погоней воинов сильная засада, и, убедившись, что никого уже из преследуемых не догнать, повелел повернуть коней.

А лучники на Аскольдовой лодье наладили дружный отпор и стрелу за стрелой посылали на низинный берег, не давая уграм высунуться из-за ивовых ветвей. С той стороны, отогнав неприятеля, всадники передовой сотни, рассредоточившись, спускались к реке, чтобы переплыть ее и взять в обхват нападающих.

Чернодлав понял всю опасность положения и, снова призвав на помощь Гурка, пустил своего коня во весь опор подальше от днепровских вод, доселе к нему так милостивых… За ним увязались остальные, но с десяток их было побито.

Шаман, скрипя зубами от злости при мысли, что покушение опять не удалось, гнал и гнал скакуна, и ветер вышибал из его глаз слезы… И если спрямить сейчас его путь, то он лежал точно бы по направлению к Джурджанийскому морю.

Долго рассказывать далее о том, как сжигали на погребальном костре тело деда Светлана на острове Хортице, достигнутом русичами на другой день к вечеру, как приносили в жертву богам у могучего дуба белых и черных петухов, как приводили в порядок суда на острове Березани, готовясь к морскому переходу, как добирались затем пешцы и конные Дира до устья Днестра по берегам реки Белой, как на Дунае, где смешивались желтые речные воды с морской прозрачностью, бились уже с печенегами и как достигали области Мисемврии, напротив реки Дичины, а потом бухты Золотой Рог.

…И подошли они к бухте Золотой Рог.

Район на стороне бухты, где располагался Константинополь, перед стеной Феодосия, назывался Космидием, на противоположном берегу находился другой, именуемый Пикридием. Между ними, как раз напротив Влахернского дворца, была протянута железная цепь, загораживающая вход в Золотой Рог. Цепь крепилась на двух круглых башнях по обе стороны бухты, а в середине покоилась на специальных бакенах.

С помощью Кевкамена, который знал потайной ход в башню, стоящую в районе Космидия, Доброслав, Дубыня, Лагир и еще десять воинов проникли в нее. Но вначале они пустили Бука, который сбил с ног двух стражников, посеяв панику. Одного он изорвал зубами.

Других побили стрелами и изрубили мечами.

Конец цепи, крепившийся на башне, русы скинули в воду, открыв путь лодьям. Судно Аскольда ринулось к Влахернской гавани, увлекая за собой остальные. Начальник городского гарнизона адмирал Никита Орифа во главе нескольких хеландий вышел им навстречу.

Медные трубы беспрестанно изрыгали зажигательную смесь, состоящую из смолы, серы, селитры и горючих масел. Но киевляне, предвидя сию атаку со стороны греков, укрыли лодьи от носа до кормы сырыми бычьими кожами.

Аскольд увидел на палубе хеландии самого командующего. Он приказал сблизиться и приготовить багры и топоры. Гребцы нажали на весла.

Судно адмирала Орифы, как пасть дракона, снова выпустило огненной струей адскую смесь, но не причинило вреда княжеской лодье. По бычьим кожам она стекла в воду. А тут еще наперерез вышел Вышата. Еще какое-то мгновение — и хеландия адмирала была бы захвачена. Но кормчий-ромей ловким маневром ушел от преследователей. И хеландия Орифы заперлась во Влахернской гавани.

— Цепляй баграми, круши топорами! — кричали киевляне, окружив греческие суда. Тем, громоздким и неуклюжим, деваться было некуда, а русы уже лезли на палубы, рубились на носу и корме, секли топорами деревянные борта и крушили ненавистные медные трубы.

С тяжелыми хеландиями вскоре управились, остальные, более легкие и верткие, все же ускользнули.

Днепровские лодьи теперь беспрепятственно проникли в Босфор Фракийский, а оттуда — в Пропонтиду.

Жители города с ужасом видели, как они, подняв белые паруса, словно чайки, парили вдоль берега…

А тут подоспели воины Дира — конные и пешцы — и встали под городскими стенами. Впервые в истории русские дружины осадили «столицу мира». Патриарх Фотий, тоже наблюдавший за появлением русов у стен Константинополя, красочно и взволнованно потом описал грозного и дотоле невиданного врага: «Народ вышел от страны северной… и племена поднялись от краев земли, держа лук и копье… Голос их шумит, как море!»

И надо отдать должное патриарху, когда он писал далее: «Эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление их соплеменников и с полным основанием требовали и ожидали кары (для нарушителей соглашения о свободной торговле. — Ред.), равной злодеянию».

Дир с ходу решил пойти на штурм крепостных стен, но что можно сделать с одними лишь деревянными лестницами?! Они тут же были скинуты греками, и во рву погибло немало осаждавших.

Светозар, положив руку на плечо архонта, сказал:

— Не испечь нам из этой муки хлеба, княже… Пускай воинов грабить монастыри и церкви, а там разберемся!

— Ты прав, воевода. — И с гиком и свистом, увлекая за собой всадников, умчался в сторону Калигарийских и Харисийских ворот.

С куполов одной богатой церквушки, стоящей за крепостной стеной, прихожанами которой был степенный ремесленный люд, содрали позолоту, внутри учинили погром, — в княжеский обоз напихали в дорогих окладах иконы, дискосы, потиры, драгоценное убранство алтаря, серебряные кадильницы, ладанницы, кресты из золота, с жемчугами паволоки для ризниц, восковые толстые свечи.

Дир, довольный, приказал привести к нему протоиерея и, когда тот, с черной бородой, с перепугу трясущийся, предстал пред ним, спросил:

— Что означает сие намалеванное лицо? — И князь ткнул в икону Божьей Матери.

— Эта женщина родила Иисуса Христа, который принял великие муки за грехи всего рода человеческого и поэтому вознесся на небо, став наподобие Бога.

— Не пойму тебя, поп… На небо возносятся только наши души, и то после смерти, а как это мог сделать во плоти человек? А ну-ка подпрыгни!

Протоиерей подпрыгнул, приземляясь, подвернул ногу и упал, растянувшись на каменных плитах паперти. Стоящие рядом с князем Кузьма, Еруслан и остальные гридни взорвались оглушительным смехом.

— Вот видишь, ты попробовал взлететь, а грохнулся наземь, — сверкая зубами, подначил священника Дир. — Поэтому вера твоя — лживая вера!

Поднимаясь и путаясь в длинных одеждах, священник начинал уже наливаться злостью, а глядя в диковатые насмешливые глаза князя, вдруг поднял руки к небу и возопил:

— Боже милостивый! Покарай поганых… Пусть отсохнут у них языки и кал полезет через рот и ноздри. Варвары, ироды, скоты!

— Счас этот кал полезет через твое горло, длинноволосый, — с усмешкой сказал Еруслан, кивнул гридням и приказал им раздеть донага протоиерея.

Наслышанный о жуткой казни, которую применили разбойные люди к ромейским тиунам в крымской степи, Дир остановил воинов:

— Не надо! Этот поп обезумел от страха и отчаяния… А вот Бог твой, — обратился снова к священнику князь, — почему-то не приходит в сей трудный для тебя миг. А дарую жизнь я тебе… Так-то. — И вяло махнул рукой: «Отпустить!»

Кузьма наддал протоиерею пинка, а к Диру подвели его гнедого зверя, который от нетерпения уже грыз удила…

Князь, вскочив на гнедого, поскакал к красным кирпичным стенам монастыря Иоанна Предтечи[162], расположенного под самой горой. Там уже завидели ворогов, и игумен повелел ударить во все колокола.