– Ну а Ленантэ? Мы знаем, что он не курил, не пил и не ел мяса. Он тоже был сдвинутый на этом пункте?

– Нет. То есть, на ваш взгляд, он тоже, наверно, был сдвинутый, но в другом смысле. Хотите одну историю про него? Одно время он был почти клошаром. Да верней сказать, настоящим клошаром. Жил неизвестно с чего.

– Клянчил в лавках?

– Может, и нет. Разве что заглядывал в самые мелкие лавчонки, потому что ел тогда он не каждый день. Но в ту пору он был казначеем одной небольшой организации. Выбрали его на этот пост до того, как он стал бродяжничать.

– Ясно. Денежки он промотал?

– Как раз нет. В кассе было не то сто пятьдесят, не то двести франков. Дело происходило в двадцать восьмом году, так что сумма была неплохая. Ребята уже распрощались с деньгами, даже говорить о них не хотели, решив, как и вы, что он им уже приделал ноги. Оказывается, ничего подобного. Случалось, он два дня не имел во рту маковой росинки, но эти деньги сохранил, пальцем их не коснулся. Потому как эти башли принадлежали товарищам, организации. Вот какой человек был Альбер Ленантэ, когда я его знал.

– Короче, честный преступник,– иронически усмехнулся инспектор.

– В каждом человеке намешано всякого, каковы бы ни были его политические, философские или религиозные убеждения. Не бывает людей стопроцентно хороших или стопроцентно плохих. Уж вы-то как фараон должны бы знать это лучше, чем кто другой.

– А я считаю, что он сдвинутый.

– Потому что он однажды сумел доказать свою исключительную честность?

– Сдвинутый! – повторил инспектор.– Да, вы правы. Вы всегда знались, да и сейчас тоже знаетесь, только со сдвинутыми.

– Старина, а ведь это не слишком вежливо по отношению к вашему шефу и моему другу комиссару Флоримону Фару.

– Это не мне ли тут, случайно, перемывают косточки?– раздался насмешливый голос.

Я обернулся. Передо мною стоял с дружески протянутой рукой шеф отдела по расследованию убийств; мы даже не слышали, как он вошел. Я обменялся с ним рукопожатием и присвистнул.

– Так, говорите, элементарный грабеж? Теперь, значит, вы занимаетесь элементарными грабежами? Или вы тоже попусту растрачиваете денежки налогоплательщиков?

– Что-то в этом роде,– улыбнулся комиссар.– Ну а кроме того, если жертвой нападения оказывается кто-то из ваших знакомых, на дело нужно обращать особое внимание. Когда медсестра десятой палаты сообщила Фабру, что какой-то тип с трубкой в виде бычьей головы, которую он ни за что не желает вынуть изо рта, хочет повидаться с Абелем Бенуа, Фабр тотчас же позвонил мне. Тут даже вопроса о фамилии не возникало. Людей, которые безостановочно дымят трубкой в виде бычьей головы, не так уж много. А потом, он,– Фару кивнул на накрытый простыней труп,– интересовался Нестором Бюрма. Я приказал Фабру присоединиться к вам, а теперь вот сам приехал узнать, как прошла встреча.

Он повернулся к подчиненному и вопросительно взглянул на него.

– Не думаю, патрон, чтобы на этот раз у нас с ним были сложности,– доложил Фабр.– Покойника он опознал не сразу, но это объясняется просто…

– В последний раз я видел его в году, наверное, двадцать восьмом,– врезался я в разговор.

–…но когда опознал,– продолжил инспектор,– то спокойно выложил все, что знал о нем. Я все время наблюдал за ним и не думаю, что он ломает комедию.

– Я тоже не думаю,– сказал Фару. Очень благородно с его стороны.– Но любое дело, к которому причастен этот чертов частный сыщик, даже если он причастен к нему случайно, я предпочитаю рассматривать с особой тщательностью. Итак,– он обратил на меня взгляд серых глаз,– вы говорите, что последний раз встречались с Ленантэ в тысяча девятьсот двадцать восьмом году?

– В двадцать восьмом или в двадцать девятом.

– А впоследствии?

– А впоследствии не встречались.

– Тогда почему же вы пришли повидать его? Вы узнали о том, что произошло с ним, из газет?

– А что, газеты сообщили об этом происшествии?

– Не знаю, но вполне возможно. Сообщение на три строчки в колонке о нападениях, совершенных арабами. Их теперь хватает.

– Нет, в газетах я ничего не видел.

– Ленантэ написал ему,– объяснил инспектор.

– Ах вот как?

Я рассказал про письмо. Фару попросил взглянуть на него. Я выдал ему ту же сказочку, что и его подчиненному.

– Это все прекрасно,– продолжил я,– но, может, вы расскажете мне хотя бы в общих чертах, в чем тут дело? Это вовсе не значит, что я хочу помочь вам в исполнении ваших профессиональных обязанностей, просто… Мне единственно известно, что этому человеку, которого я не видел лет тридцать, были нанесены ножевые ранения, и нанесены они были, если я правильно понял вас, арабами,– Фару утвердительно кивнул,– и что он захотел увидеться со мной, не знаю, на какой предмет, и еще что у него дома имеются вырезки из газет и журналов, где рассказывается о моих расследованиях. Больше вы ничего не можете мне сказать?

– Можем,– объявил комиссар.– Поскольку, дражайший мой Нестор Бюрма, этот случай не из тех, на котором вы сможете сделать себе рекламу, воспользовавшись откровенностью плохо оплачиваемых полицейских, я позволю себе сыграть щедрого принца. Хотя когда имеешь дело с вами, нельзя быть ни в чем уверенным. Из-за этого письма все может повернуться по-другому. Ладно, поглядим. Как бы там ни было, я не вижу ничего худого, ежели мы вам выложим немножко из того, что знаем. Может, у вас родится какая-нибудь мыслишка или вы подкинете совет, который нам поможет…– Он нахмурил густые брови.– Заметьте, я очень не хотел бы этого, потому что одному дьяволу известно, куда это нас заведет, и тем не менее я обязан все принимать во внимание.

– Я слушаю.

Комиссар осмотрелся.

– А не переменить ли нам обстановку? – предложил он.– Вам не надоело в морге? А то мы здесь прямо как вампиры. Фабр, у нас тут остались какие-нибудь дела?

– Никаких, патрон.

– Тогда поехали в какое-нибудь местечко повеселей.

– Вы полагаете, в вашем заведении веселей?– усмехнулся я.

– А кто вам говорит про префектуру полиции? Поедем в бистро.

– Это мне больше нравится. Не так официально. А потом, по правде сказать, мне нужно заглотнуть аперитив, чтобы привести чувства в равновесие.

Фару расхохотался. Он широким жестом указал на труп Альбера Ленантэ, и служитель в сером халате, поняв, что сеанс закончен, закатил его в холодильник под скрипучий аккомпанемент колесика, тоже жаждущего, но только масла.

– Забавный способ почтить память вашего друга-трезвенника, Бюрма.

Я пожал плечами.

– Ничего, он отличался терпимостью.

Большое окно, через которое в ночлежку проникал свет, придавало этому помещению вид мастерской художника. Это впечатление еще усиливали наряды некоторых завсегдатаев заведения: бархатные блузы и брюки, широкополые шляпы и галстуки бантом. То была обитель анархов с ограниченными средствами и «экономических бунтарей», живущих на более или менее законные доходы.

Верхняя часть окна оставалась прозрачной, зато нижняя была закрашена белой клеевой краской, так что стекло до половины казалось как бы матовым. Стыдливость, но главным образом предписания полиции не позволяли здешним обитателям выставлять свою полную либо частичную наготу на обозрение мирных, добродетельных обывателей, проживающих по другую сторону улицы Тольбиак в буржуазном доме архитектуры модерн.

И все-таки кто-то, видимо страдающий острой клаустрофобией, трудолюбиво проскоблил ножом молочную краску со стекла на кусочке, вполне достаточном, чтобы можно было, как в тумане, увидеть, что делается на улице.

Правда, открывавшийся вид был не из самых притягательных. Паренек, прилипший лицом к стеклу, не отдавал себе отчета, что вряд ли стоило только ради того, чтобы полюбоваться столь унылым пейзажем, так стараться, притом с риском вызвать гнев руководителей приюта, теософов-пуритан, и в результате оказаться вышвырнутым за дверь этой обители, где за пятнадцать франков в неделю можно было наспаться вдоволь.