Только один из трех рабочих поднял голову при нашем приближении, потом, распознав хозяйку, вновь принялся за работу. На нем были черные очки электросварщика, чтобы предохранить глаза от света расплавленного металла, который его товарищи выливали из тигля, а он направлял струю в формы, установленные в ящике, наклонно стоявшем на полу.

В этой обстановке фигуры трех человек имели фантастический вид. На них были фартуки из толстой кожи, асбестовые рукавицы и высокие грубые сапоги. В таком одеянии им не стоило бы гулять по прериям. Любой попавшийся на пути крестьянин принял бы их за марсиан. В таком обмундировании замерзнуть было невозможно, а тем более в этом помещении, где в углу рядом с кучей кокса жарко пылал огнедышащий зев плавильной печи. Мои виски и лоб покрылись потом, который сразу начал щипать глаза и попал в рот. Надо сказать, что я подошел к рабочему месту довольно близко, чтобы ознакомиться с процессом плавки и, таким образом, раз уж я попал сюда, пополнить багаж своих знаний. Моя церберша, более опытная и осторожная, держалась на разумной дистанции. Я подумал о ее макияже и мысленно расхохотался.

– Пойдемте посмотрим на пингвина,– сказала она.

Она потащила меня в пристройку с низким потолком. Вдоль стен тянулись ряды ящиков, надписи на которых указывали на их содержимое. Столы и верстаки, скамейка и хромоногая табуретка – все было покрыто темно-коричневой пылью. На этажерке, между литрягой дешевого вина и кучей разных инструментов, стояла голова Бетховена с гипертрофированно мощным лбом, у нее был вопрошающий вид, может быть, великий композитор размышлял о превратностях судьбы на этой грешной земле. Кто-то врезал по его величественному носу, о чем свидетельствовала солидная царапина. Среди прочих безделушек здесь имелась также традиционная чайка на застывшей волне, которая продается на любом базаре. За то долгое время, что ее преподносят друг другу в подарок, люди уже успели забыть, кто был первоначальным автором. Красуется ли она в гостиных мелких буржуа или в приемной у дантистов, валяется ли в самых темных углах на чердаке у граждан, обладающих художественным вкусом,– она всегда одинакова, за исключением небольших различий в размахе крыльев или изгибе волны.

– А вот и пингвин,– объявила мадам Жакье.

Она протянула мне макет, который я осторожно взял в руки. Я не знал, из какого материала он был сделан – хрупкого или прочного – но с ним надо было обращаться бережно, чтобы не разрушить этот шедевр. Как она сказала, это могло служить цоколем, но также и пресс-папье, смешным штопором или декоративной ручкой на цепочке спуска воды в унитаз. Перспективы его употребления казались бесконечными.

– Красиво, не правда ли?

– Очень красиво,– подтвердил я.

Мне казалось, что я вижу улыбку того типа, который создал эту штуку, в тот момент, когда он выдавал в присутствии мадам имена Пикассо или Ганса Арпа. Да, мне казалось, что я вижу, как он улыбался: жалостливо, снисходительно и высокомерно. Я быстренько вернул так называемое произведение искусства мадам Жакье, вытер пот с лица и, показывая большим пальцем в сторону мастерской, спросил:

– Они его сейчас размножают?

Совершенно непроизвольно я произнес слово «размножают» жалобным тоном.

– Еще нет,– ответила она, ставя пингвина на место,– пни только изготовили формы…

И показала на формы, сложенные на верстаке. В вогнутом виде это смотрелось еще хуже, чем в выпуклом.

– Сейчас они размножают обычные безделушки.

– Вот как?

– Пойдем посмотрим.

Мы вернулись к плавильщикам, которые перешли к следующей стадии своей работы. Двое из них молча работали небольшими кувалдами, разбивая формы, и отлитые изделия падали на пол в облачках теплой пыли. Третий длинной лопатой черпал из ящика медный лом и бросал его в тигель, стоящий в пылающей печи. Здесь были самые разнообразные предметы: поломанные пепельницы, патроны для электроламп, кольца для занавесок и т. д. Огонь в печи раздувался при помощи электровентилятора, и его шум покрывал все другие звуки.

– Когда вы начнете изготавливать пингвина?– закричала мадам Жакье, чтобы быть услышанной тем, к кому она обращалась.

Это был пролетарий в черных очках. Он сдвинул их на лоб под козырек своей кепки.

– Завтра, ма-ам,– ответил он, продолжая освобождать готовые изделия от их форм,– сейчас поставим формы в сушилку.

Он указал на кирпичную конструкцию, стоящую неподалеку от плавильной печи. В это время тигель в печи начал подавать признаки жизни: крышка на нем запрыгала, из-под нее на пламя потекли струйки расплавленной меди. Вероятно, пролетарий в черных очках был здесь чем-то вроде старшего, потому что закричал:

– Твоя очередь, Жюль!

Упомянутый Жюль снял крышку клещами с длинными ручками и стал снимать пену, как будто это был обычный суп, при помощи штуки, похожей на половник, тоже на длинной ручке.

– Жарковато, а? – спросил я у парня, чтобы меня не приняли за немого.

– 1700 градусов,– програссировал он, вернув крышку на место и добавив кокса.

– Вот это температура!

– Верно, месье. Не советую совать туда руку.

– Вы идете, месье… э-э-э… Бюрма? – закричала мне мадам Жакье с другого конца мастерской.

Чтобы не вынуждать ее еще раз произносить мое имя, я мигом очутился рядом. Перебравшись через кучу песка, мы вошли в кладовую, такую же пыльную, заполненную едким запахом расплавленной меди, как и все остальные помещения. На одном столе, в стороне от всевозможного мусора и хлама, я увидел неповторимое нагромождение образчиков медальонов, колец для ключей, обрамлений замочных скважин для буфетов, ручек для выдвижных ящиков и т. д., а также несколько фигурок, предназначенных для пробок радиатора на автомашинах: футболист в пылу игры, голова краснокожего, самолет, боксер и т. д.

– Вот чем мы живем, мои дети и я,– сказала мне мадам Жакье с широким жестом,– и чем живут, и живут хорошо…– она сделала упор на слове «хорошо»,-…родители моего первого мужа. Живем благодаря изготовлению и продаже вот этой дешевки. Не смешно ли?

Нет, она наверняка не думала, что это смешно. И слово «дешевка» выдавила из себя с трудом. Она просто была осторожна и не вполне уверена, что вся эта продукция является вершиной искусства. Возможно, что и я время от времени не мог скрывать иронической улыбки.

– Нет дурных профессий,– сказал я.

Похоже, эта глубокая мысль ей понравилась. Она прямиком проникла в ее сердце. Это были философия и мудрость вполне на ее уровне – чайками, пингвинами и прочими тварями жил весь этот квартал. Я ей нравился, как она мне сказала, но я надеялся, что это не зайдет слишком далеко, и замечание такого рода могло только помочь мне еще немного вырасти в ее глазах. Неважно, что мне уже осточертело разыгрывать из себя клоуна, и я с удовольствием бы смылся. Знакомство с делами других лиц никак не двигало вперед мои собственные делишки.

– Мы должны противостоять сильной конкуренции,– вздохнула она,– вы, наверно, знаете, что большинство товаров, продающихся в Париже, изготовлено в Германии.

Я испугался, что она начнет пудрить мне мозги германской угрозой, но дальше вышеозначенной констатации разговор не пошел. Она взглянула на свои часы и сказала:

– Безусловно, уже пора присоединиться к Одетте, как вы думаете?

– Как вам будет угодно, мадам.

И мы оставили это горячее место после того, как она дала последние указания своим рабочим.

– Вам было интересно? – осведомилась она, когда мы вышли на улицу Перль.

– Очень,– соврал я.

– Да, это интересно,– заявила она, будто хотела сама себя в этом убедить.

Мы повернулись и вошли в узкую улицу Де Ториньи. Через несколько шагов мадам Жакье объявила, что мы пришли.

Я вздрогнул. Похоже, программа развлечений пройдет именно так, как я предполагал. Я оказался зажатым, как ветчина в бутерброде, между двумя историческими особняками. Один из них был – как я узнал позже – знаменитым особняком Сале[6], названным так потому, что принадлежал сборщику податей на соль, невероятно разбогатевшему на этом деле. Архитектурная жемчужина XVII века сегодня затерялась среди целой толпы современных бездарных и безымянных строений, в самом особняке помещается какая-то техническая школа. Особняк, где жила мадам Жакье, стоял как раз напротив и, возможно, был построен другим фискальным жуликом той эпохи с целью насолить «Соленому». Второй особняк также пострадал от времени и людской глупости. Отвратительный деревянный сарай полностью нарушал гармонию его овального парадного двора. В свое время крупная брусчатка двора звенела под копытами породистых коней, а сейчас по выбоинам и ухабам с воплем носился сопливый мальчуган. Не промолвив ни слова, мы пересекли двор. Мадам Жакье, принявшая вдруг озабоченный вид, избавила меня от урока истории, которого я опасался, а я со своей стороны попридержал язык, чтобы неосторожным замечанием не вызвать на свою голову бурный поток ее эрудиции (Пожелай я обогатить свои знания, то купил бы соответствующую книжонку.) Так молча мы вошли в невероятной величины застекленную дверь, пересекли вестибюль чуть поменьше сквера дю Тампль и вступили на широкую лестницу с истертыми покатыми ступенями, но по которой можно было безопасно подниматься благодаря великолепным ажурным перилам. Продолжая соблюдать осторожность и поднимаясь в полном молчании, я про себя отдал дань восхищения этим перилам Тем не менее без испуга не обошлось, и я уж было приготовился выслушать лекцию моего гида, когда, остановившись между двумя этажами, мадам Жакье положила руку мне на плечо.