Барана отобрали.

Но это не смутило Ваську. Он несколько месяцев с восторгом со всеми подробностями рассказывал, как это все получилось, что говорил часовой барану, как отвечал баран. Он, видимо, потерей барана был более доволен, чем если бы его удалось провезти. Вообще Васька был странный человек, не то стяжатель, не то спортсмен. Неизвестно, что в нем было сильнее.

Глеб стоял на землянке, пока машина не скрылась за поворотом. Затем он вошел в землянку, сел к столу и подумал, что нужно сейчас, именно сейчас, настраиваться на долгую зимовку, серьезно настраиваться. И главное – работа и режим, иначе тут с ума сойдешь.

Он ушел в угол, где стоял его стол, и написал программу работ, разделил все по дням, составил график. Прежде всего ему нужен помощник, в одиночку работать было трудно. Он поехал в дальний аул, и в результате переговоров юрта Темирбека перекочевала к самой землянке, а сам Темирбек стал его сопровождать на охоту, это было удобно, ибо кто мог быть лучшим спутником и помощником зоолога, как не охотник. А Темирбек был старый охотник, известный барсолов. Теперь Глеб мог уходить дальше и нередко исчезал с зимовки на два – на три дня.

Хотя ночью стояли жестокие морозы, днем же, при ярком свете солнца, было не так холодно. Вдвоем они теперь часто ночевали у плато, в старой летовке. Здесь был кизяк, сюда они затащили керосин и примус, здесь была натянута палатка и лежали запасные спальные мешки.

Отсюда он вел наблюдения и видел, как живут архары, как они пасутся, откапывают из-под снега траву, спят, лежа в снегу, защищаются от зверей, спасаются от волков. К этому времени гон кончился, и Зор-кульджа опять ходил, водя за собой небольшое стадо рогачей.

Невероятного напряжения стоили эти бесконечные часы наблюдений на диком морозе, который в середине января начал колебаться между тридцатью и сорока градусами, а теперь заскакивал за сорок.

Какого огромного труда и выдержки стоило Глебу опять и опять выходить на точку наблюдений, тащить по глубокому снегу тяжелый рюкзак, задыхаясь в разреженном воздухе, обливаться потом, который мгновенно замерзает на морозе.

Но это было нужно, и это он делал. Постепенно у него накапливались и наблюдения, и фотографии, и рисунки. Он возвращался измученный до предела и валился на свою кровать. Уставал настолько, что после прихода несколько часов не мог есть.

А Вера делала три раза наблюдения, варила обед, занималась языком, потом накрывала стол, чтобы он всегда был готов к приезду Глеба. Потом шла в юрту к жене Темирбека – Сарыджон. Сарыджон без Темирбека не скучала. У нее было трое детей и большое хозяйство. Правда, помогал один старший сын Пулат – пас овец и баранов; он угонял их на оголенные от снега склоны, где можно было добраться до травы, и возвращался к вечеру. Тогда скот нужно было доить, ибо и зимой можно иметь немного молока. Затем нужно было привязать животных на ночь.

Часто бывала Вера и в ауле, и везде ее принимали с радостью, потому что ее безудержно тянуло к лечению больных и вообще к людям. Поэтому жизнь Веры была довольно заполнена. Она имела большой запас лекарств и какой-то очень старинный лечебник, по которому часто справлялась.

Кроме того, у нее был Глеб, о котором она думала все время, на которого варила, стирала и штопала. И чем дальше шла зима, тем больше думала о нем, тем лучше знала, что он любит и что не любит, она очень остро замечала, что он съел все, что не доел, что вовсе не тронул.

Она волновалась, когда он задерживался, подолгу стояла, всматриваясь в даль, ждала.

А зима шла, все наступая, крепчали морозы, снегу выпадало немного, но он все больше и больше закрывал долину. Хотя в безветренные дни высокогорное солнце по дну долины и по южным склонам грело так, что снег таял, особенно вокруг каких-либо предметов, но таял потихоньку, а потом опять выпадал.

Зимний Чуралин был спокойный. Летом здесь каждый день дуют сумасшедшие ветры, но зимой стоит тишина. Небо почти все время ясное, слепяще сверкает снег.

Когда Глеба не бывало, Вера особенно часто ходила в аул, в долину Чуралина. Однажды, возвращаясь, она еще издали увидела, что кто-то приехал: у входа в землянку стояли привязанные к коновязи три коня, один вьючный, два – верховых. Вера сразу заметила, что лошади очень хорошие и очень усталые.

В землянке на ее кровати и кровати Глеба мирно спали двое военных. Один – средний командир, другой – младший. На столе навалены полушубки и сумки. Спящие прижимали своим животом к койкам маузеры в деревянных чехлах. Под столом лежали два здоровых брезентовых мешка, закрытых какими-то особыми скобами, вроде гигантской молнии, заперты замками и запечатаны печатями на специальных дощечках.

Вера сварила суп и разбудила их. Когда они подняли лица от подушек, она узнала в них фельдъегерей. Они вскочили, начали извиняться, спросили, где Глеб, сказали, что без него за стол не сядут, однако немедленно съели по две чашки супу.

Потом они еще раз осведомились:

– Где Глеб?

– Да зачем вам Глеб? – спрашивала Вера. – Придет. Зачем он вам?

– Нужен.

Глеб вернулся как раз вовремя. Он был совершенно измучен, несколько часов ходил по снегу и совсем выбился из сил. Не только рубашка, но и свитер и даже мех на полушубке были мокрыми насквозь. Он как брякнулся на стул, не обив валенок, так и не сдвинулся.

– Ну, – сказал с недовольством фельдъегерь Гулаев, – осечка.

– Что? – спросил Глеб.

– Придется отменить задуманное культурное мероприятие.

– А, небось, танцы хотел устроить, – догадался Глеб. – Нет, брат, сейчас не могу.

Он взял от Гулаева письмо и вышел на улицу. Опускался вечер с январским кровавым закатом, в ущельях начали засиниваться голубые тени. Последние желтоватые лучи лежали на верхних частях заснеженных гор. Было тихо, только похрустывали сеном лошади.

Таково было все письмо, написанное на двенадцати страницах.

Перед Глебом всплыло милое лицо жены, и ему пришло в голову, что она зря волнуется. Он еще раз оглядел гаснущие облака. Почувствовал, как закоченели обнаженные руки, в которых он держал письмо. Когда он вошел в жарко натопленную землянку, Вера бросила на него из темноты робкий взгляд.

На следующий день они уехали, захватив письма. Письмо Глеба не было особенно длинное, главное, что было там написано, «напрасно ты волнуешься».

Шли дни. Тоскливее всего было Глебу в ненастье, когда сильные морозы, обжигающий ветер и метель не давали возможности выходить на наблюдения и приходилось сидеть в землянке. Глеб читал, но без физического напряжения он плохо спал. За дверьми завывал ветер, на потолке и за стенами шуршали пшканы. Он слышал, как за перегородкой ворочалась Вера, как шелестела под ней солома в тюфяке, но он старался, чтобы она не замечала, что он тоже не спит. Глеб вспоминал Аллу, и ему становилось немного легче, потом в голову закрадывалась мысль: «помнит ли она о нем». Снова начинал волноваться и ворочаться.

– Вы не спите, Глеб? – вдруг спрашивала Вера. – Мне тоже не спится. – Но он обычно делал вид, что спит, и не отвечал.

Иногда он видел, как она ночью приподнималась, подходила и смотрела на него. Он сжимался и старался дышать ровнее, чтобы видно было, что он спит. Ночью его тянуло к ней, но одновременно он ее ненавидел. И после того как ночью мысли о Вере приходили к нему во время бессонницы, он был особенно груб с нею и почти не разговаривал. Днем уходил подальше и с тоской глядел на южные склоны гор. Скоро ли, скоро ли на них начнет протаивать снег.