Сам он нырнул в открытый шкаф, спрятался среди платьев. Блестки царапали кожу, и пахло пудрой.
Таня и в самом деле подчинилась настойчивости, прозвучавшей в голосе Грубина. Она села за стол, и тут же Грубин в щель между платьями увидел за стеклом мокрое длинное лицо дрессировщика. Грубин весь сжался, как перед прыжком в воду. Заскрипели ступеньки. В дверь тихо постучали.
– Кто там? – спросила Таня, не вставая с места.
Она вдруг побледнела.
– Это я, Сидоров, – сказал дрессировщик, открывая незапертую дверь. – У меня сигареты кончились, а все спят. У тебя, Танечка, не найдется?
– Вы же знаете, что я не курю, – сказала Таня, поднимаясь и отходя на шаг назад.
– Не бойся, девочка, – сказал Сидоров. – У меня в голове только хорошие мысли.
С Сидорова стекала вода, от гладко причесанной головы поднимался пар. Сидоров быстро дышал. Он сделал два шага по направлению к Тане.
– Спокойно, милая, – сказал он. – Я только погреюсь. Посижу и погреюсь. Ты не возражаешь?
– Вы пьяны, Сидоров, – сказала Таня. – Идите спать.
– Нет, – сказал Сидоров и вынул из кармана руку. В руке был нож. Сидоров прыгнул вперед.
Но Грубин прыгнул ему навстречу. Он, хоть и не ел никогда тигров, был готов к действиям Сидорова. Он был мужчиной и защищал жизнь женщины. Он не мог допустить, чтобы Таню съели.
Они столкнулись в воздухе. Нож дрессировщика скользнул по руке Грубина и выпал.
– Ты! – вскричал Сидоров, отлетая в угол. – Ты! Предатель! Иуда! Сам не ешь и другим не даешь!
Грубин успел наступить на нож и схватил стул. Сидоров на четвереньках отползал к двери.
– Держите его, – сказала Таня. – Мы его свяжем!
Дрессировщик метнулся назад, громадным прыжком выскочил из фургона. Грубин бросился за ним.
Снова вышла луна, и видно было, как фигура, мало схожая с человеческой, несется к клеткам.
Еще мгновение – звякнул засов, и Сидоров оказался за прутьями решетки.
Саша и Таня бежали к клеткам и почему-то молчали, не звали на помощь, не будили людей. Как будто стеснялись того, что происходило у них на глазах. А у них на глазах голодные тигры, раздраженные гадкой погодой, невыспавшиеся, кинулись к дрессировщику. Короткая схватка, сплетение тел, рычание, лай и мяуканье…
Открывались двери фургонов. Артисты выскакивали, разбуженные шумом, повсюду загорались огни.
Но когда удалось войти в клетку, все было кончено. Сидорова растерзали хищники.
Никто не заметил, как Грубин нагнулся у решетки и поднял свалившийся с пальца Сидорова перстень старинной индийской работы…
Дня через два Таня Карантонис сидела у Грубина в маленькой, хоть и прибранной, но все-таки захламленной комнате. Они пили чай. Соседи уже раза по три заглядывали – кто просил соли, кто сахару. Соседей измучило любопытство.
– Спасибо за ужин, – сказала Таня. – Вы все приготовили лучше, чем в ресторане.
– Старался. – Грубин поглядел на Таню с нежностью. – А как цыпленок табака под утюгом? Неплохо?
– Я бы никогда не догадалась, что под утюгом, – сказала Таня.
Она осунулась, похудела за эти дни – то допрос у следователя, то собрание в цирке.
– Так, значит, следствие решило, что это был несчастный случай? – спросил Грубин, хотя и сам все знал.
– Да. В состоянии опьянения Сидоров забрался в клетку с тиграми и погиб. Ужасно все это! Ведь из-за меня, понимаете, из-за меня!
– Отлично понимаю, – сказал Саша Грубин. – Если бы он не погиб, то вас бы не было в живых.
– Ужасно! – повторила Таня. – А вы говорили про перстень. Он у вас?
– Да. В Москву его отошлю, на исследование.
– Но ведь признайтесь, Саша, что это был бред. Что он был больной человек.
– Рад бы, – сказал Грубин.
– Признайтесь, мне будет легче.
– Вы умеете звукам подражать?
– При чем здесь это? Не умею.
– Тогда прокукарекайте.
– Я не умею.
– Попробуйте.
Таня улыбнулась вымученной, усталой улыбкой.
– Вы хотите меня отвлечь?
– И все-таки.
Таня открыла рот, и тут дом огласился веселым натуральным петушиным криком.
– Ой! – сказала Таня и зажала рот рукой.
– Вот видите, – сказал Грубин. – Мы же с вами цыпленка табака ели.
– И вы туда подсыпали растворителя?
– Да, иначе как бы вы мне поверили?
– Как вам не стыдно!
Старик Ложкин, натуралист-любитель, который жил над Грубиным, сказал жене:
– Скрытным Грубин стал. Петуха дома держит. А зачем?
– Это у него циркачка сидит, звукоподражательница, – ответила жена и вернулась к прерванному вязанию.
Разлюбите Ложкина!
История, рассказанная здесь, относится к моральным неудачам профессора Минца, несмотря на то что с научной точки зрения здесь и комар носа не подточил бы. Минц о ней не вспоминает, любое поражение, даже маленькое, он попросту выбрасывает из памяти. Случилось это вскоре после переезда в Великий Гусляр известного ученого, без пяти минут лауреата Нобелевской премии Льва Христофоровича Минца. Он бежал из Москвы, от забот и славы, от международных конгрессов и торжественных собраний. Он выбрал Великий Гусляр местом постоянного пребывания, потому что из этого города была родом его мама и когда-то в детстве она возила Левушку к родственникам. Минцу запомнилась торжественная просторная тишь этого вольного городка, синева неба и реки, покорно ждущие разрушения церкви и церквушки… Город пребывал в запустении, в немилости у области, но в этом была прелесть тихого увядания, происходившего от отсутствия какой-либо промышленности.
Минц переехал в Великий Гусляр и временно поселился в доме № 16 по Пушкинской улице. Встревоженные его появлением и полные подозрений, городские власти тут же предложили Минцу переехать в трехкомнатную квартиру в Заречной слободе, в новом доме. Но Минц от квартиры отказался, ибо узнал, что лишает жилья очередницу с четырьмя детьми и неблагополучным мужем.
– Мне многого не надо, – сообщил Минц в гордоме. – Две комнатки на первом этаже – мечта одинокого мужчины.
Вскоре Минц завалил обе комнаты книгами, рукописями и научными журналами, которые приходили к нему со всего света. Районный почтовый проверяльщик извелся, пытаясь разобраться в экзотических языках, и в конце концов сдался, пришел к Минцу и попросил того переводить хотя бы названия журналов и книг – для чекистской отчетности. Что Минц и делал. Они выпивали с проверяльщиком по две кружки пива, доставать которое приходилось сотруднику органов.
Для городка от Минца была прямая выгода. Он с удовольствием решал неразрешимые задачи городского быта и пригородного сельского хозяйства. На общественных началах.
Никогда не отказывал Минц и своим соседям по дому. Но тут не все выходило у него удачно.
Порой просьба была связана с неожиданным изобретением, которое приводило к последствиям, никем не предусмотренным. В доме к Минцу относились тепло, но настороженно. И шли к нему за помощью только в крайних случаях.
Так случилось и в тот приятный октябрьский день, когда бабье лето уже отпело, полоса дождей тоже миновала и установилась прохладная, с ночными заморозками, свежая и чистая погода и лишь набегавший из Сибири ветер легонько снимал с деревьев золотые листья и раскладывал их на черных мокрых тротуарах.
В тот день Минц долго гулял по берегу реки, размышляя о путешествии во времени, которое намеревался изобрести, хотя знал, что изобрести его невозможно. Попутно он доказал теорему Ферма, но встретил Удалова, соседа по дому, и забыл гениальное доказательство.
Беседуя о погоде и шахматах, Минц с Удаловым, в то время еще средних лет крепким мужчиной с лысинкой, добродушно окаймленной пшеничными кудряшками, вошли во двор дома и увидели, что за крепким столом для игры в домино томятся в ожидании партнеров Саша Грубин с Василь Васильичем.
– К нам, к нам! – позвал Василь Васильич. – Ты, Христофорыч, козла забивать умеешь?
– Не выношу вида крови, – начал было Минц, но тут же сообразил, что здешний козел не имеет отношения к животному миру, лукаво улыбнулся и закончил фразу: – Простите, вы, очевидно, имели в виду игру?