Звонок пробудил ее от первого сна. Когда она переступила границу между сном и бодрствованием, сердце ее бешено заколотилось, все еще храня где-то в самых своих потаенных глубинах страх перед ночными звонками.

Нетти включила лампу и встала с постели. Накинула халат, а тапочки не нашла; ноги ее еще не пробудились ото сна. Босая, неуверенной походкой двинулась она в прихожую.

— Мне нужен доктор Агоштон.

— Его нет дома.

В дверях стоял худенький, рыжеволосый паренек. Он подслеповато щурился, попав из темноты на свет. В подъезде не горело электричество.

— А когда он вернется?

— Трудно сказать, — ответила Нетти. Рот после сна был полон вязкой слюны, язык непослушен. — Почему вы не зажгли свет на лестнице?

— Я не знал, где выключатель, — ответил рыжеволосый.

Он был очень бледный. Вернее, даже не бледный, а обесцвеченный, как застиранная скатерть. На левой щеке у него красовалось багрово-бурое пятно размером с детскую ладонь. От молодого человека разило запахом немытого тела и заношенного белья. Нетти передернуло от этого запаха, и она невольно отступила на полшага.

— Зайдите завтра утром, — сказала она. — С завтрашнего дня муж в отпуске, но мы уезжаем только после обеда.

Молодой человек не смотрел ей в лицо. Он не отводил взгляда от ее ног, ногти на которых были покрыты красным лаком. Курортный сезон был в разгаре, и Нетти с мужем завтра уезжали на Черное море, в Констанцу. Как и положено солидным людям, они заблаговременно уложили чемоданы и сдали их в багаж, а последний вечер Нетти провела в парикмахерской. Вернувшись домой, она аккуратно покрыла ногти лаком.

Сейчас ей больше всего хотелось бы спрятать ноги, но халат доходил всего лишь до щиколоток. Понапрасну она переступала с ноги на ногу — глаза юноши из-под опущенных век неотступно следовали за ее ступнями.

— По какому делу он вам нужен? — спросила Нетти, упрятав одну ногу под халат.

— Этого я не могу вам сказать, — ответил рыжий парень.

— В таком случае приходите завтра.

— Лучше я обожду, — сказал рыжий.

Он бросил очередной прилипчивый взгляд на ноги Нетти, затем повернулся и вышел за дверь.

— Не вздумайте дожидаться на лестнице! — окликом вернула его Нетти.

Она усадила молодого человека в прихожей, которая некогда, в бытность Кари адвокатом, служила приемной, а сама вернулась в спальню и улеглась на постель в халате. Пальцы ее листали журнал, но глаза машинально пробегали по строчкам, не вникая в текст; мысли ее непроизвольно возвращались к парню, ожидавшему в прихожей. Когда Нетти впервые подумала о нем, рука ее невольно коснулась щеки в том месте, где у молодого человека багровело пятно. Она обвела пальцем контуры пятна, и это наполнило ее таким ужасом, что по спине побежали мурашки.

Нетти снова попыталась углубиться в чтение, но близость рыжего парня стесняла ее. А ведь она хорошо знала этих людей с землистыми лицами, просиживавших в приемной адвоката. Адрес Кари считался своего рода общественной собственностью: вот уже двадцать пять лет люди, попавшие в беду, как по цепочке, передавали его друг другу — еще с тех давних пор, когда он на суде защищал коммунистов и бесплатно вел дела тех, кому нечем было заплатить… Чего добивается этот рыжий парень? Да мало ли чего! Приехал из провинции — просить, чтобы отца исключили из списка кулаков. Или работает на заводе, а сам мечтает стать артистом. Или пожаловал из исправительного заведения и теперь хочет, чтобы Кари похлопотал о снятии судимости…

Внезапно, резким рывком, она села в постели. Ей вспомнился один жест рыжего. Она увидела так ясно, словно на повторно прокрученной пленке: рыжий молодой человек сидит на стуле в прихожей и нервно дергает пальцы на руках, так что суставы хрустят… Поначалу ею владело лишь смутное беспокойство. Что-то влекло ее опять в прихожую, словно бы поначалу она не разглядела парня как следует. «Да полно тебе! — уговаривала она самое себя. — Просто наваждение какое-то!» Однако волнение заставило ее подняться. Она застегнула халат. Сунула ноги в шлепанцы и поспешила на кухню.

Когда Нетти, с подносом в руках, отворила дверь в прихожую, парень вскочил, вытянувшись в струнку, и сам от этого вконец растерялся. Нетти поставила перед ним тарелку с яичницей.

— Вы наверняка проголодались с дороги, — сказала она.

— С какой еще дороги? — с подозрением в голосе спросил парень.

— Да я просто так обмолвилась, — сказала Нетти. — Кушайте на здоровье.

Нетти смотрела, как он ест. И внутри — даже не в нервах, а в каждой клеточке тела — поднималась какая-то дрожь. Она знала эту манеру: вилку держать посередине, у самого изгиба, наклоняться вперед за каждым куском. Она заранее знала, каким движением он возьмет стакан. Знала, как он крупными глотками будет пить воду. И как потом вытрет рот — сперва правой, а затем левой ладонью… Рыжий парень не смотрел на нее. Он скованно сидел, скованно ел. А когда кончил есть и не знал, чем занять руки, снова принялся хрустеть суставами. Дрожь внутри прекратилась. Теперь желудок ее был сжат, словно судорогой. «Пустяки, — думала она. — Это просто самовнушение».

Нетти встала, чтобы унести поднос. В дверях кухни она обернулась и увидела, что рыжий парень опустил руки на колени и больше не ломает пальцы. Она принесла ему на тарелке несколько персиков. Подойдя к парню, она явственно услышала, как на пальце у него хрустнул сустав.

— Угощайтесь, пожалуйста, — оказала она, ставя перед ним фрукты.

— Не хочу, — буркнул рыжий парень.

— Отчего вы так нервничаете? — спросила она.

— Почему вы решили, будто я нервничаю? — весь встопорщился рыжий.

Он с силой потянул за указательный палец, и Нетти судорожно сглотнула, чтобы подавить вскрик.

Когда я позвонил, она отворила дверь босая. Ногти у нее на ногах были покрыты красным лаком. Поначалу я и не видел-то ничего, кроме ее ног, и совершенно очумел от этого зрелища. Ноги были темные от загара. Щиколотки гладкие, словно отполированная кость, а ниже шел плавный изгиб, будто женщина при ходьбе опиралась не на ступни, а на воздушные подушки. Все движения ее были красивы.

Я боялся ее. Я боюсь каждой женщины. Боюсь, что во мне вновь проснется желание, а стоит мне пожелать женщину, и снова беды не миновать… Но эти ноги не могли оставить человека равнодушным. Мне хотелось опуститься перед ней на корточки, чтобы она ступила ногою на мою ладонь. Хотелось дохнуть на эти ноги и обмахнуть их носовым платком, как дорогой фарфор. Хотелось поставить их себе на колени и провести рукой по пальцам этих ног, как по клавишам музыкального инструмента… Пишта рассказывал однажды, как во время первой их лодочной прогулки он покрыл поцелуями ноги Нетти, а затем, прижавшись к ним лицом, так и уснул… Было уже поздно. Надзиратель глянул в «глазок» и цыкнул на нас, чтобы мы заткнулись; разговор пришлось продолжить шепотом.

— Что может быть красивого в женских ногах? — чуть слышно спросил я.

— Видишь ли, я и сам понял это лишь в тот момент, — ответил Пишта.

До того дня, сказал Пишта, он и на собственные-то ноги смотрел с отвращением, считая их неким уродливым придатком. И он живописал ноги своей матери, сплошь в мозолях, шишках и ороговелых наростах. Когда мать возвращалась с работы и подолгу размачивала в воде занемевшие пальцы, а затем принималась тупой бритвой срезать распаренные мозоли, он, Пишта, вынужден был отворачиваться, чтобы не стошнило… В ногах матери, говорил он, как бы отражалась вся убогая жизнь их семейства. Густого, темно-бурого цвета, они больше походили на уродливо стоптанные башмаки, чем на голые ноги. Оплетенные узловатыми, вздутыми жилами, они наводили на мысль о мерзких синих червях, ползавших под кожей. А когда мать выходила во двор и стояла босая в жидкой глине, ноги ее напоминали древесные корни, а пальцы казались вросшими глубоко в землю… Мать отвратила его от женщин и от всего плотского. В том числе и от своего собственного тела.