Что до меня, то я так думаю, этот телефонный звонок не должен бы так взбудоражить Эржике, ведь всего и разговора-то было, что у Чермлени затянулась репетиция на хлопчатобумажном комбинате — он там ведет хоровой кружок — и потому он к ужину не поспеет. Ведь накануне вечером Эржике и сама собиралась отменить ужин! Не знаю, что и думать. Влетела она на кухню — глаза горят, губы трясутся, в лице ни кровинки, — ни слова не говоря, хвать большое фарфоровое блюдо с хворостом, ногой распахнула дверь в ванную и все содержимое — штук пятьдесят, наверное, — вывалила в унитаз. Потом спустила воду, и, пока хворост крутился в водовороте, она склонилась над унитазом и вне себя от ярости принялась кричать: «Чтоб ты сдох, старый боров! Чтоб ты сдох, старый боров!» — и так приговаривала, пока последний кусочек хвороста внутрь не втянуло. Тогда она бросилась на кухню за куриным бульоном. Но тут уж я, даром что обычно веду себя тише воды, ниже травы, вмешалась и бульон отстояла. Эржике только в этот момент меня и заметила. Уставилась мне в лицо и смотрит, а глаза будто молнии мечут. Потом схватила меня за плечи, встряхнула изо всей мочи да как закричит:

— А ты, дурища этакая, оденься поприличней и марш на улицу, подцепи мужика, первого же, какой подвернется!

Вот и достукалась я! А ведь у меня в доме за эти полтора года, с позволения сказать, ни один мужчина порога не переступил. Ума не приложу, что бы это могло Эржике так всю душу перевернуть, а только одно знаю на собственном горьком опыте, что, когда человек говорит этакое, значит, он не в себе. Молю вас, заклинаю, помогите мне вызволить Эржике; дороже ее у меня никого нету, она меня от верной гибели спасла, и я ей за это по гроб жизни обязана.

— Значит, мечешься из угла в угол.

— Неправда!

— Места себе не находишь. Каждую минуту принимаешь новое решение, бросаешься из одной крайности в другую.

— Ничего подобного!

— Иной раз ведешь себя так, что это уже переходит все границы.

— С чего ты взяла? Приставила кого-то шпионить за мной?

— И шпионить незачем: достаточно прочесть твои сумбурные письма.

— Такая уж я есть, Гиза. Мне далеко до тебя с твоим самообладанием, с твоей целеустремленностью. Я и в двадцать лет так же бросалась из одной крайности в другую.

— Тебе уже не двадцать лет, Эржи. Пора бы поостыть.

— Ты это к чему?

— Так, к слову пришлось.

— В твоем замечании была какая-то колкость.

— О чем ты, какая колкость?

— Вот это мне и хотелось бы знать.

— Ну ладно. Будь добра, ответь мне откровенно: ты влюблена, что ли, в этого шута горохового?

— Я протестую!

— Против чего же?

— Непозволительно в таком тоне говорить о певце с мировой известностью.

— Не придирайся к моему тону. Отвечай: да или нет?

— Нет!

— К сожалению, в это трудно поверить.

— Ты знаешь, что я не привыкла врать.

— Я в этом не убеждена.

— А ты хоть раз поймала меня на вранье?

— Лучше оставим сейчас эту тему.

— Напротив, уж лучше все выяснить. Так вот: торжественно тебе заявляю, что я не влюблена в Чермлени. Он мне неприятен и даже более того — противен. Все в нем мне чуждо: его жадность, эгоизм, аморальность. Это какой-то дикий зверь.

— Прежде, когда я называла его чудовищем, ты обижалась.

— Чудовище и дикий зверь — это не одно и то же.

— Неужели есть разница?

— Да, есть.

— Ладно, не будем спорить на этот счет. Скажи, если ты разочаровалась даже в лучшей своей подруге и желаешь избавиться от этого Чермлени, то почему бы тебе не сделать так, как я прошу?

— Потому что меня многое держит здесь.

— Что тебя там держит?

— Тысячи разных нитей.

— Паула не в счет, Виктор тоже. Разве что Мышка и дочь, но и это очень слабые нити.

— Каждая по одиночке, может, и слабая ниточка, а вместе держат прочно.

— Значит, все-таки я права.

— В чем, родная?

— Да в том, дорогая моя, что ты до беспамятства влюблена в своего Виктора Чермлени, а эта твоя подруга, в которой ты души не чаяла, вскружила ему голову. Все тебя бросили, и ты в отчаянии.

— Бредовые фантазии, я даже отвечать на них не стану! Если хочешь знать, то Виктор за милую душу в прошлый четверг у меня ужинал, вот за этим самым столом, где я сейчас сижу…

— Что было на ужин?

— Все традиционные блюда, а к десерту хворост.

— Ну и что же, он его съел, твой хворост?

— Я надеялась, что останется соседям на ужин к следующему дню. Но он уплел все подчистую.

— Эржи!

— Ну, что тебе?

— Я уже сказала.

— Ты же знаешь, что мне и в прошлом году не удалось получить визу.

— Сейчас Венгрия оформляет Миши заказ на поставку искусственного волокна. Недавно ему звонил от вас заместитель министра. Ты можешь получить визу в течение трех дней.

— Я не могу уехать с насиженного места.

— Тогда мы были бы друг подле друга.

— Знаю.

— И ты ни в чем не испытывала бы нужды.

— Охотно верю.

— Ну приведи какой-нибудь разумный довод. Дай хоть какое-то приемлемое объяснение.

— Мы опять с тобой заболтались.

— Тебе известно, что эти расходы для меня не имеют значения.

— Но я жду звонка.

— От кого?

— Мышке должны звонить. Срочный заказ на шляпку.

— Взвесь наконец свое положение. Знаешь, кем ты там стала? Домашней прислугой!

— Никак не могу согласиться!

— С чем ты не можешь согласиться? Ты не живешь, а прозябаешь, состоишь в кухарках при этих своих ученых соседях. Думаю, что ты и уборкой занимаешься, только признаваться не хочешь.

— Прошу прощения, Гиза, но я не намерена дальше спускать тебе. Ты даже и представления не имеешь, как я на самом деле живу. Вовсе я не бедствую. Во-первых, мне идет пенсия по мужу, восемьсот семьдесят форинтов, а могли бы выплачивать и больше, если бы эти сутяжники из таксопарка не сумели доказать, будто мой несчастный Бела по собственной вине попал под машину. Во-вторых, деньги, которые адъюнкт с женой дают на питание. Эти чудаки по простоте душевной считают, будто дешево столуются. Так чтобы ты знала, Гиза: этих денег не только и мне самой хватает на пропитание, но еще и остается две сотни форинтов в месяц чистыми. Они платят за квартиру и несут половину расходов за телефон в полной уверенности, что вторую половину плачу я. Как бы не так! Остальную сумму выплачивает Мышка. Подожди, Гиза, я еще не все сказала. Дочь с зятем, хотя я никогда их и не просила, присылают мне каждый месяц по почте триста форинтов. Вот и прикинь сама, Гиза. При том, что ни за квартиру, ни за телефон я не плачу, и на питание мне тратить не приходится, у меня в месяц набегает тысяча форинтов.

— Прислугой ты можешь быть и здесь. Ровно столько же, помимо полного пансиона, получает моя сиделка.

— Я предпочитаю быть прислугой здесь.

— Мы с тобой взяли какой-то неверный тон в разговоре.

— Прости меня, Гиза.

— Это я виновата, я очень нервничаю.

— Если из-за меня, то не стоит.

— Не только из-за тебя.

— Господи, уж не ухудшилось ли твое состояние?

— Нет, не ухудшилось. Ты знаешь, кто такой профессор Раушениг?

— Ну как же, твой лечащий врач.

— Во Франкфурте открылся санаторий, которым он заведует. Этому санаторию нет равных в мире: туда имеют доступ даже не десять тысяч из лучших семейств, а только элита в пятьсот человек. В воскресенье мы с Миши и Хильдегард побывали там.

— Уж не собираются ли тебя оперировать?

— Койки с помощью небольшого мотора подвергаются постоянной вибрации, чтобы избавить пациентов от пролежней. Одеял никаких не требуется, их заменяет электрообогреватель. В каждой палате установлена телекамера, и на контрольном пункте под постоянным наблюдением находятся все сто восемьдесят больных.

— Но ведь у тебя поврежден центральный нерв.

— Раушениг считает, что надо попробовать.

— А доктор Лустиг ведь прямо сказал, что тут медицина бессильна.