– Достали они меня! – повторил Виктор. – Не терплю, когда меня пытаются зачислить в стан дураков, ещё больше не терплю оказываться в дураках добровольно, и совсем уж не выношу, когда меня держат за сучку, которую каждый кабель норовит меня вые…

Шульман пошевелил носом.

– Так ведь обманывают тех, кто обманывать себя позволяет… – сказал он.

– Себя? – вскинулся Виктор. – Кто это позволяет себя?

– Ещё не перевелись те, кто верят в самую большую человеческую нелепость – в возможность переделать мир.

– К чёрту!

– Можно и так… Налить ещё?

– Налей!

Молча выпили.

– Не знаю, – заговорил Шульман, – не знаю, кого и как ты собираешься наказать, но знаю точно, что твоя смута кончится для тебя лишь новым наказанием… Ты этого хочешь?

– Всё, чего я хочу, так это то, чтобы нас не дурачили… Чтобы раз и навсегда перестали…

– Раз, возможно, и перестанут, но чтобы навсегда – такого быть не может…

Виктор заглянул в пустую рюмку.

– Налей ещё, – сказал он.

Шульман налил.

Выпили.

Помолчали.

– Не хочу, чтобы еврей еврея… – вдруг сказал Виктор.

– Что ж, не хоти!.. Возьми и вообрази, что лжи и несправедливости больше не осталось…Ну, что тебе стоит? Попытайся вообразить…

– Вообразить?

– Всего лишь вообразить…

– Воображение поможет?

Шульман кивнул.

– Старик Мишель де Монтень утверждал, что некоторые вылечиваются от одного лишь вида лекарств…

– Да? А где взять такое лекарство?

– Сейчас, – рассмеялся Шульман, – сейчас выпишу…

– К чёрту! – отозвался Виктор, пристально взглянув на стул, заваленный книгами. – А пока?

– Что пока?

– Кроме как заниматься самообманом, мы что-нибудь предпринять можем?

– А как же! – радостно заметил Шульман. – Сейчас мы с тобой можем выпить за оборону пространства Гуш-Катиф!

Тост был одобрен с поправкой Виктора:

– …И людей Гуш-Катиф! У моего деда была медаль за оборону Севастополя.

– Может, и тебе дадут? – предположил Шульман. – За защиту Кфар-Даром…

Виктор задумался, а, придя в себя, проговорил:

– На фига мне?

– Не хочешь, не бери… – уступил Шульман.

– Мой дед был настоящий мужчина! – сказал Виктор. – Мой дед был настоящий мужчина и никогда не плакал!

– Настоящие мужчины никогда не плачут? – спросил Шульман.

– Настоящие мужчины плачут совсем редко… Гораздо чаще – лишаются разума…

– Сходят с ума?

– Вроде того…

– Твой дед сошёл с ума?

– Сгорел в танке…Под Прагой…

Наполнив рюмки, Шульман предложил выпить за деда.

Выпили.

Помолчали.

Потом Шульман спросил:

– Говоришь, у мужчин часто такое?..

– Что? – не понял Виктор.

– Насчёт разума…

– Я про настоящих мужчин… Они слишком долго носят в себе что-то такое, от чего…

Больше пить не хотелось.

Шульман взглянул на часы.

– Вечеров в Израиле не бывает, – уныло проговорил он. – В 17,30 – светло, а в 18,30 – сразу темно. Сейчас 18,30…Уходят наши дни…Улетают, убегают, уносятся… Времени в резерве всё меньше, всё меньше…

– И их, и женщин… – сказал Виктор. – В юности я поклялся следовать знаменитому завету Пушкина: «Всех женщин не перелюбишь, но к этому надо стремиться!».

– Напрасно… – заметил Шульман.

– Что?

– Клялся напрасно…

Горестно вздохнув, Виктор признался:

– Теперь перед великим поэтом стыдно… Если бы можно было вернуться бы в детство снова…

– Ещё вернёшься! – пообещал Шульман. – Рано или поздно в детство впадают все…

В углу под потолком послышался шум спускаемой воды.

Вдруг Виктор спросил:

– Думаешь, справедливости больше нет?

Шульман громко зевнул.

– Разве она была? – сказал он. – Впрочем, когда наши далёкие предки делили мясо убитого мамонта, то…

Глаза Виктора застелила пелена растерянности.

– «Mundus vult decipi!»,[2] – придвинув к себе рюмку, сказал Шульман.

Виктор шумно вздохнул и тоже потянулся к рюмке.

– Ну, и пусть, если мир желает!.. – взорвался он.

– Я – как мир! – сказал Шульман.

– А я – нет! – кричал Виктор. – Когда нам на уши пытаются вешать лапшу, меня просто колотит… Где же правда, справедливость? Где это?

На лице Шульмана отобразилось изумление.

– Так ведь о том, «где это», уже давно сказано… – прошептал он.

– Кем? – насторожился Виктор.

– Евреями! Кем же ещё? Шестью нашими славными предками…

– Где?

Шульман, задумчиво посмотрев на рюмки, сказал:

– В анекдоте… Иисус Христос, воздев руки к небу, заявил, что «всё это» присутствует Там… Барух Спиноза, погладив себя по голове, сказал, что «всё это» – в ней… Генрих Гейне, ткнув пальцем себя в грудь, заметил, что «всё это» – в сердце… Карл Маркс, возложив ладонь на живот, заявил, что «всё это» – в желудке… Зигмунд Фрейд, подержав ладонь у себя под животом, заверил, что «всё это» не может быть ни в каком ином месте, кроме, как в этом…И лишь Альберт Эйнштейн, заломив руки за спину, смущённо, не совсем веря в то, что думает, пробормотал: «Всё – относительно…»

Виктор напрягся.

– А ты как думаешь? – спросил он.

– Я думаю, – ответил Шульман, – что без рюмки в этом не разобраться…

Виктор скорбно опустил голову.

– Во всём разобраться – и винного завода не хватит… – сказал он.

– Точно! – Шульман выпил. Виктор за ним.

Помолчали снова.

Потом Виктор спросил:

– Как тебе завтрашняя история?

– Ты про оборону Кфар-Даром?

Виктор кивнул.

– Какая же это история? – изумился Шульман, – Историю – историки делают… Напихали в школьные книжки всякого рода вымыслы, домыслы и легенды… Зло – не вновь, ложь – не вновь… Ничего в этом мире – не вновь…И завтра повторится то, что множество раз случалось… Оладьи подогреть?

– На фига? – отозвался Виктор.

– Тогда за правду и справедливость выпьем без закуси, – хмыкнул Шульман.

– Тебе не кажется, что мы пропойцы? – спросил Виктор.

– Не отвлекайся! – ответил Шульман.

Выпили безмолвно. Потом заговорили о главе правительства.

– Шарон, – сказал Виктор, – в последнее время говорит пугающе загадочно; так говорят, когда своим же словам не верят и верить не желают… Но говорит, говорит, словно пророк, ведающий страшной тайной… Иоель, Амос, Иона, Исайя… Прошло их время…Одно дело – бродить по пустыне и мудрствовать, а другое – возглавлять кабинет министров в Еврейском государстве…

– Опля! – отрезал Шульман.

Разговор переметнулся на цены на нефть и положение русских в Прибалтике.

– Завтра… – будто в забытье проговорил Виктор, но вдруг осекся. Всё же выпитое притупило чувство негодования.

– Очнись! – попросил Шульман.

Виктор проговорил:

– В последнее время я часто вспоминаю мать, отца, Вильнюс, Иосифа Бродского…

– Его?

– И его…

Шульман надул щёки.

Виктор продекламировал:

Шульман поднялся, сказал, что обещал навестить приятеля, снимающего небольшую пристройку в соседнем доме. Поднялся и Виктор.

– Боря Рябов – одинокий и временно больной человек, – сказал Шульман, – и, к тому же, со вчерашнего дня – еврей…

Виктор округлил глаза.

– Русский человек в Израиле, – продолжал Шульман, – это безусловно таинственный феномен, никак не связанный с его национальной принадлежностью; скорее всего, это удивительная линия изгиба в человеческой Судьбе. Боря Рябов – добрый, интеллигентный человек, более того, потомок старинного дворянского рода. Разумеется, в советской России семья Рябовых этот факт старательно скрывала, в результате чего полностью рассосался стержень рода… В Израиле Боре Рябову пришлось кое-что предпринять…