Она — живое доказательство тому, что для ее пола социальные различья не важны. В ее случае вообще ничто неважно, кроме различия, куда глубже всех социальных различий — исторического различия между Адамом и Евой.

Она была, как бальзам для Прайама Фарла. Таким же бальзамом была б она, наверно, и для царя Давида, для Урии Хеттеянина[11], для Сократа, Руссо, лорда Байрона, Гейне и Чарли Писа. Все они, конечно, с радостью прибегли бы к ее утешению. Но она леди? Леди? Подумаешь! Она женщина.

Весь ее состав притягивал Прайама Фарла, как наэлектризованный магнит. Свободно нежиться в лучах ее сочувствия — да это была бы высшая награда после всех печалей! Как хорошая гостиница после мыканья по большим дорогам, как оазис после песчаных бурь, как прохлада после зноя, перевязка после нагноения раны, сон после бессонницы, покой после нещадной пытки. Одним словом, ему захотелось все ей рассказать, ибо она не потребует трудных разъяснений. Она сама дала ему повод, помянув про сбережения. В ответ на ее предположение «кое-что небось скопили», можно небрежно бросить:

— Да, сто сорок тысяч фунтов.

И уж потом, — постепенно, постепенно, — он ей полностью откроет, в какую переделку он попал. В пять минут он ей доверит главное, и она поймет, а уж потом он ей расскажет, как мучился, какое униженье претерпел за полчаса в аббатстве, и она изольет на саднящую его рану свое чудодейственное миро. И тотчас рана затянется, и вдвоем они решат, что же ему теперь делать.

Да, она его прибежище, щедрое возмещение судьбы в потере Генри Лика, (прах которого покоится теперь в Национальной Валгалле).

Но надо как-то так начать, чтоб постепенно, постепенно от одного перейти к другому. Но, пожалуй, как-то даже грубо получится, если взять и брякнуть:

— Да, сто сорок тясяч фунтов.

Сумма до нелепости громадная (хоть точная).

Но вся штука в том, что если сумма не поразит ее своей громадностью, то никак и не удастся перейти к постепенным, постепенным объяснениям.

Нет, надо изобрести иной какой-нибудь подход. Например:

— А знаете, произошла ошибка с так называемой смертью Прайама Фарла.

— Ошибка! — она воскликнет, вся внимание.

Тогда он скажет:

— Да, на самом деле Прайам Фарл не умер. Это его слуга умер.

И она выпалит:

— Но ведь это вы его слуга!

А он только головой покачает, и тогда она вскричит:

— Так кто же вы такой?

И он скажет — тихо и спокойно:

— Я Прайам Фарл. Сейчас я вам точно расскажу, как все это произошло.

Вот таким бы образом сложился разговор. Таким образом он бы сложился, стоило его начать. Но, как и в дверях у епископа, как во дворе у епископа, он ничего не мог начать. Он был не в силах вслух произнести необходимые слова. Произнесенные вслух, слова эти звучали бы смешно, неискренне, безумно, и даже от миссис Чаллис глупо было ожидать, что она их поймет, а тем более им поверит.

«Знаете, произошла ошибка с так называемой смертью Прайама Фарла».

«Да, сто сорок тысяч фунтов».

Нет, невозможно из себя выдавить ни той, ни другой фразы. Бывает правда, столь странная, что стесняешься, чувствуешь себя виноватым, прежде, чем начнешь о ней рассказывать; о ней рассказываешь, извиняясь; краснея; заикаясь; по твоему виду ясно, что ты и не надеешься, что тебе поверят; ты выглядишь идиотом; ты чувствуешь себя идиотом; ты навлекаешь на себя беду.

С мучительною ясностью он понял, что никогда, никогда не сможет ей открыть чудовищную тайну, жуткую правду. При всем величии миссис Чаллис, правда эта была еще огромней, и нельзя было рассчитывать на то, что миссис Чаллис ее когда-нибудь вместит.

— А сколько времени? — спросила она вдруг.

— Ах, не думайте о времени, — слишком поспешно отозвался он.

Когда обед совершенно кончился, и гриль опустел настолько, что, собственно, там никого не оставалось кроме них двоих и нескольких официантов, которые, стараясь их спровадить путем передачи мыслей на расстоянии, уныло топтались возле столика, Прайам Фарл стал напрягать мозги, думая о том, как бы поприличней провести вечер с нею вместе. Он хотел ее удержать, но не знал, как удержать ее. Он совершенно потерялся. Странно, что у человека, настолько великого и блистательного, чтобы быть похороненным в Вестминстерском аббатстве, не хватало простой сообразительности на то, чтоб сохранить общество миссис Чаллис! Но — ничего тут не попишешь. К счастью его посетила мысль, которую она поняла.

— Вам, видно, пора двигаться, — сказала она, медленно натягивая перчатки; и вздохнула.

— Постойте, — выдавил он, заикаясь. — Вы ведь сказали, Вертер-роуд, Патни, да?

— Да, дом номер двадцать девять.

— Возможно, вы позволите к вам заглянуть? — отважился он.

— Ну конечно! — подбодрила она.

Ничто не могло быть правильней, натуральней и проще, чем эта часть их разговора. Конечно же, он к ней заглянет. Завтра же он посетит идиллический край Патни. Нельзя терять такого друга, такой бальзам, такую мягкую подушку, такой отзывчивый ум. Постепенно, постепенно он с нею сблизится, и, может быть, в конце концов и до того дойдет, что он сможет открыть, кто он такой, в надежде, что ему поверят. И когда он к ней заглянет — а он себя убеждал, что с этим не следует тянуть — он попытает другой подход; заранее и тщательно продумает, что говорить, как говорить. Это решение его примиряло с необходимостью временной разлуки.

И он заплатил по счету под ее зорким, мудрым взглядом, ухитрившись от этого взгляда утаить точные размеры чаевых; а потом, в гардеробе украдкой сунул шестипенсовик богатому и жирному малому, присматривавшему за его тростью и шляпой. (Удивительно, как это разумное око все подобные операции мигом превращало в сплошную глупость!) И вот они молча побрели по длинным коридорам, мимо холлов, к выходу во двор. И сквозь стекло портала в глаза Прайму Фарлу ударил блик на мокром макинтоше извозчика. Шел дождь, да еще какой. Под стекло не заливало, но било, как литаврами, а посреди двора образовался пруд, и в нем плескалось несколько пролеток. Всё — конские крупы, шляпы извозчиков, их кепки, красные лица — всё сверкало, струилось и лоснилось под летним яростным дождем. Сказано, что география определяет историю. В Англии, и в Лондоне особенно, погода — главный двигатель истории. Под такой дождь не сунешься — разве что под давлением строжайшей необходимости! Стоишь под навесом — так уж стой!

И он был рад, глупо, нелепо рад.

— Это ненадолго, — заметила она, глянув в черное небо, чуть ясневшее к востоку.

— А что, если нам выпить чаю? — предложил он.

Меж тем, они только что покончили с кофе. Но она, кажется, ничего не имела против.

— Ну что ж, — она сказала. — Я всегда в это время чай пью.

Он глянул на часы.

— Уже почти четыре, — сказал он.

И, с одобрения часов, они пошли и сели в те же кресла в главном холле, на которых сидели в самом начале всего этого приключения. Прайам обнаружил кнопку звонка и заказал китайский чай и пышки. И почему-то мелькнуло у него такое чувство, что вот можно, что называется, начать жизнь сначала. И стало почти весело. Кстати, он вполне мог себе позволить быть веселым, не нарушая приличий, ибо миссис Чаллис, редкая умница, ни разу не упоминала о смертях и о похоронах.

И пока они молчали, и он собирался быть веселым, обаятельным, одним словом, самим собой, миссис Чаллис, спокойно помешивая чай, метнула такую стрелу, от которой у него искры из глаз посыпались.

— По-моему, — заметила она, — нам и кто менее подходящий мог попасться — что вам, что мне.

В первый миг он искренне не понял значенья этих слов, и она увидела, что он не понимает.

— Ну да, — разъяснила она, снисходительно и благосклонно. — Я серьезно. Я насчет хиханек-хаханек не очень. Я что хочу сказать? По-моему, если вас интересует мое мнение, мы друг другу подходим.