Какая бы сила ее туда ни поместила, никакою силой ее оттуда не удавалось вызволить. Неделями стояла она в витрине, и никакой толпы не собирала, не вызывала никакого шума! Ни единого слова в газетах! Лондон, признанный центр мирового искусства, как воды в рот набрал, жил себе, как ни в чем не бывало. Единственное непосредственное следствие очередной выставки Прайама было то, что он переменил табачника и направление своих прогулок.

Но вот произошло еще одно невероятное событие.

Однажды вечером Элис, вся светясь, положила пять соверенов в руку Прайама.

— Продалась за пять гиней, — объяснила она, ликуя. — Мистер Эйлмер себе ничего взять не захотел, насилу я ему несколько шиллингов всучила. Как замечательно, ну прямо замечательно! Нет, но я же сразу говорила, что по-моему это очень красивая картина, — поспешила она прибавить.

На самом деле, то поразительное обстоятельство, что картина, которую нарисовал на чердаке ее Генри, продалась за столь крупную сумму, как пять фунтов, сразу возвысило его искусство в ее глазах. Отныне не приходилось считать его работу блажью безобидного безумца. И ей уже искренне казалось, будто она сразу раскусила, что в этом что-то есть.

Купил картину большой чудак, знаменитый хозяин гостиницы «У лося», что дальше по реке, однажды вечером, когда он был — ну, не то чтобы пьян, но более оптимистичен, чем состояние английского общества это допускало. Картина понравилась ему по той причине, что его паб столь безошибочно на ней узнавался. Он заказал тяжелую золотую раму и вывесил картину у себя в салоне. Карьера покровителя искусств, к сожалению, скоро оборвалась по вине врачей, предписавших его заточенье в сумасшедшем доме. Весь Патни предрекал, что он кончит сумасшедшим домом, и весь Патни оказался прав.

Однажды в декабре, под вечер, Прайам и Элис сидели вместе у себя в гостиной, и она приступала к завариванию чая. Ажурная скатерочка лежала на столе наискосок (Элис видела точно такую же скатерочку, точно так же положенную на образцовый столик в образцовой гостиной в Уоринге), клубничное варенье помещалось в северной части компаса, мармелад был Антарктикой, хрустящее печенье и печенье пышное представляли соответственно Восток и Запад. Все это довершало серебро и два заварочных чайничка Элис (она больше чем на пять минут не давала застаиваться чаю, какой он там ни будь китайский), а кувшин с водой под особой крышечкой стоял на подносе вне скатерки. На некотором расстоянии, но все же на столе, стонал на спиртовке чайник. Элис нарезала хлеб для тостов. Огонь был как раз для тостов, вилка лежала под рукой. Чем дальше продвигалась зима, тем чаи у Элис делались уютней и уютней и роскошнее, к тому же, превращаясь прямо-таки в чайные церемонии. И во избежанье треволнений и опасностей при переходе холодным коридором к кухне, она так устроилась, чтоб все свершалось приятно и прилично в самой гостиной.

Прайам скручивал сигареты, много сигарет, и скрутив, раскладывал их по порядку на каминной полке. Дружная, счастливая чета! Притом чета, могли вы заключить по роскоши чайного стола, не имевшая нужды в деньгах. Меж тем два года минуло с той катастрофы, что постигла Кохунов, и Кохуны так от нее и не оправились. Деньги на хозяйство исправно поступали. Способ их добывания скоро приобрел некоторую важность в глазах Прайама и Элис. Но еще прежде на их долю выпало одно удивительное, неслыханное событие. Вы можете сказать, что уж кому-кому, а Прайаму Фарлу и раньше выпадало предостаточно удивительных, неслыханных событий. Однако всё, что с ним случалось прежде, было преснятина, дело обычное (как, скажем, надписать конверт), в сравнении с этим происшествием.

Все началось в тот миг, когда Элис проткнула длинной вилкой каравай. Раздался стук во входную дверь, ужасный, дикий стук, как стук самой судьбы, пожалуй, но судьбы, замаскированной под истопника.

Элис пошла открывать. Она всегда выходила на стук; Прайам никогда. Она его оберегала от нежданных и нежеланных встреч, так же точно, как, бывало, его оберегал слуга. Газ в прихожей не горел, и Элис приостановилась — его зажечь, ибо уже стемнело. Потом она отворила дверь и на пороге, в полумраке, увидела тощую, низкорослую особу, особу очень среднего возраста, одетую бедненько, хоть и опрятно.

— Это дом мистера Генри Лика? — спросила особа, скорбным, изнуренным голосом.

— Да, — отвечала Элис. Что было не вполне правдой, поскольку «это» безусловно принадлежало скорее ей, чем ее супругу.

— О! — произнесла особа, озираясь; и, не дожидаясь приглашения, нервно шагнула через порог.

В тот же миг три мужские фигуры выпрыгнули, бросились, хлынули из палисадничка и вслед за особой ворвались в прихожую, чуть не сбив с ног Элис и шумно дыша. Один из троих был здоровущий, мордастый с мощными кулачищами угрюмый малый (он-то, видно, и стучал), а двое других — викарии, со всеми внешними признаками викариев; то есть поджарые, чисто выбритые, с честными глазами.

Прихожая вдруг преобразилась в людное собранье, и Элис, прежде в ней никогда не наблюдавшая такой толкучки, вполне естественно, непроизвольно охнула.

— Да, — с нажимом произнес один викарий, — как вы ни охайте, но мы решились войти и мы вошли. Джон, закрой-ка дверь. Мать, не суетись.

Джон, которым оказался мордастый, закрыл дверь.

— А где мистер Генри Лик? — осведомился другой викарий.

Тут Прайам, любопытство которого вполне извинительно было задето необычайными звуками в прихожей, приник к щелке в двери гостиной, и немолодая особа поймала его взгляд. Тотчас она распахнула дверь, и, тщательно его оглядев, вскричала:

— Попался, Генри! Тридцать лет прошло! Подумать только!

Прайам был в совершеннейшем недоумении.

— Я его супруга, мэм, — печально адресовалась гостья к Элис. — Я очень извиняюсь, но приходится вам это сообщить. Я его супруга. Я истинная миссис Лик, а это сыновья мои, пришли со мною вместе добиваться справедливости.

Элис быстро оправилась от потрясения. Не так-то легко было удивить ее превратностями жизни. Она частенько слышала о двоеженстве, и от того, что муж оказался двоеженцем, не стала падать в обморок. И в душе она тотчас принялась подыскивать ему оправданье. Стоит только глянуть на эту истинную миссис Лик: вот из-за таких-то человек и делается двоеженцем! Как тут не сделаешься! Да еще через тридцать лет!..

Двоеженство ей не казалось таким уж преступленьем, и вовсе она не собиралась бежать на речку и топиться из-за того, что не по всем правилам вышла за Прайама!

Нет, надо отдать справедливость Элис, она всегда принимала жизнь как она есть.

— По-моему, вы лучше войдите и спокойно посидите, — пригласила она.

Менее всего викарии хотели спокойно посидеть. Но делать было нечего. Элис их усадила рядышком на диване. Мордастый старший брат, не произносивший до сих пор ни звука, сел на стул между дверью и буфетом. Их мать села у стола. Прайам рухнул в свое кресло между буфетом и камином. Что до Элис, та продолжала стоять; и никаких признаков волнения не выказывала, разве что вертела в пальцах вилку для тостов.

То была великая минута. Обычные люди, увы, к великим минутам непривычны, и когда им выпадет такое, не знают, как себя вести. Некто, ничего не зная и ненароком заглянув в окно, решил бы, верно, что просто гости званы на чай, но слишком рано явились, и мастера светской беседы среди них не нашлось.

Викарии, однако, вовсе не собирались отступать.

— Ну, мать! — воззвал один из них.

И мать, как будто тронули внутри у ней пружинку, завела:

— Он тридцать лет назад на мне женился, мэм, а через четыре месяца, как старшенький мой родился — вон он, Джон (ткнув в угол возле двери) — он из дому ушел и бросил он меня. Я очень извиняюсь! Но что ж поделать. А я ж ему ни слова поперек. А через восемь месяцев близняшки мои родились — Гарри и Мэтью (указывая на диван) — Гарри я назвала, потому что он, по-моему, на него похож, и чтобы показать, что зла я не держу, ведь я ж надежду питала, что вернется он. Одна я осталась с малыми детками! И хоть бы словом единым он что объяснил! Пять лет спустя вдруг узнаю про Гарри — Джону вот тогда пять годочков было — но он был на континенте, а куда ж я с тремя детишками-то потащусь! А хоть бы и поехала я!.. Я очень извиняюсь, но он же бил меня, да, мэм, с кулаками на меня набрасывался! Поколачивал, бывало. Но он мой муж законный, в радости и в горе, мэм, и я его прощала, я и сейчас его прощаю. Надо прощать и забывать — такое мое мнение. И вот мы узнаем про Гарри, благодаря Мэтью нашему, он потому что в святого Павла соборе служит и в миссии еще работает. Ваш молочник, вот кто, Мэтью и говорит: у меня, говорит, клиент один, так у него, говорит, фамилие такое же, как мол у вас. Ну дальше, сами знаете, слово за слово. Вот мы к вам и пришли!