Очень, очень осторожно он повернул ключ в замке, как вор пробрался в дом и долго-долго, чтоб не скрипнула, притворял за собою дверь. В прихожей он внимательно прислушался. Ни звука! Верней сказать, ни звука, кроме плюханья капель со шляпы на линолеум. Дверь гостиной была приоткрыта. Он робко ее толкнул, вошел. Элис штопала носки.

— Генри! — она вскрикнула. — Ты же вымок до нитки! — она встала.

— Убрались? — спросил он.

— И ты вышел без пальто? Генри, ну как можно? Я тебя уложу в постель — сейчас же, не то ты у меня завтра сляжешь с воспалением легких!

— Они убрались? — повторил он.

— Ну да, а как же.

— И когда опять пожалуют?

— А зачем? — был ответ. — По-моему, с них хватит, по-моему, я им разобъяснила, что лучше бы они тебя оставили в покое. Ты в жизни видывал когда-нибудь такие тосты, как он приготовил?

— Элис, поверь, — говорил он погодя, в почти кипящей ванне, — поверь, все это ужасная ошибка. Я в жизни не видел эту женщину.

— Конечно, ты ее не видел, — она его успокоила, — конечно, ты не видел. Да если бы и видел — так ей и надо! Сразу видно — приставучая, любого воркотней своей со свету сживет. И совсем не бедные они. Истеричные, все истеричные, кроме старшего, который молчал все время. Мне он даже понравился.

— Но я не видел! — он стукнул по воде кулаком.

— Миленький, я знаю, что ты ее не видел.

Но он догадался, что просто она его ублажает. Он догадался, что она любой ценою хочет его оставить при себе. И на миг ему неприятно приоткрылась вся мера беспринципности, на какую порой способна прекрасная и любящая женщина.

— Только я надеюсь, что больше таких не будет! — заключила она сухо.

А-а! То-то и оно! Мало ли грехов на совести у проходимца Лика, как бы все не обрушились на бедную голову его хозяина! Уже испуганному внутреннему взору Прайама предносились обширные края, населенные безутешными вдовами Генри Лика и его отпрысками, духовными и не очень. Странное однако нашел себе пристанище этот тип — Вестминстерское аббатство!

Автомобиль был из тех электрических чудес, какие действуют споро и бесшумно, как, скажем, гильотина. Без вони, грохота, без отвратительного скрежета — вот как он двигался, этот автомобиль. Он подплыл к калитке с таким отсутствием всяческого звука, что Элис, вытирая пыль в гостиной, ничего не слышала. Она ничего не слышала, покуда скромненько не звякнул колокольчик. Резонно допустив, что звонить таким манером мог посыльный от мясника, она пошла открывать. Как была — в переднике и даже с тряпкой в руке. Красивый, гладкий мужчина стоял на пороге, и фоном ему служил вышеописанный автомобиль. Был мужчина смугл, имел черные кудри, усы подстать, и карие глаза. Дивной новизны цилиндр блистал над блистающими глазами и кудрями. Пальто на нем было с каракулевым подбоем, и сей важный факт как бы ненароком выдавали лацканы воротника и отвороты рукавов. На шелковом, на черном галстуке, в математическом центре безупречного морского узла сияла жемчужная булавка. Стального цвета были у него перчатки. Главную отличительную черту чеканных, нежно полосатых брюк составляла почти неземного вида складка. Шевровые штиблеты его были почти так же гладки, как его же щеки. Щеки эти поражали мальчишескою свежестью, а между ними, над снежнозубою улыбкой, нависал крючковатый ключ к его характеру. Вполне возможно, Элис, просто по легкомыслию, и разделяла вульгарное предубеждение против евреев. Но сейчас она, конечно, ничего такого не испытывала. Обаяние этого нового для нас лица, его замечательная любезность всегда и везде побеждали печальный предрассудок. К тому же и лет ему было не больше тридцати пяти, и никогда еще столь драгоценный красавец-мужчина не стаивал на пороге Элис.

Мгновенно она сопоставила его в уме с недавними викариями, и сравнение выходило не в пользу англиканской церкви. Она не знала, что этот человек — опасней тысчи викариев.

— Тут живет мистер Генри Лик? — осведомился он, улыбаясь и приподняв цилиндр.

— Да, — с ответной улыбкой сказала Элис.

— И дома он?

— Да, — сказала Элис, — но только он сейчас работой занимается. Знаете, погода такая… и он не может надолго выходить… для работы то есть… и вот он…

— Не могу ли я увидеть мистера Лика в его студии? — спросил лощеный господин с таким видом, будто произнес: «Не удостоите ли вы меня сей наивысшей чести?»

В жизни Элис еще не слыхивала, чтобы чердак называли студией. Она помолчала.

— Я насчет картин, — объяснил посетитель.

— Ой! — оживилась Элис. — Может, зайдете?

— Я приехал с единственной целью повидать мистера Лика, — с нажимом пояснил незнакомец.

Конечно, за два года мнение Элис о способностях мужа по части рисованья отчасти изменилось. Раз человек умеет заработать две-три сотни в год, наляпывая как попало краски на холсты — и малюя картины, которые, в глубине души считала Элис, ну ни на что на свете не похожи, смех да и только, — значит, приходится серьезно относиться к его этим занятиям на чердаке. Правда, цена, по мненью Элис, была настолько высоченная, ну прямо сказка, учитывая качество работы. Но сейчас, видя на пороге такого симпатичного еврейчика, а за ним такой шикарный автомобиль, вдруг она поняла, что тут возможны чудеса и сказки похлеще даже. Ей виделось уже, как цена подскакивает с десяти до пятнадцати, а то и до двадцати фунтов за картину — только надо, конечно, держать ухо востро, чтоб муж все не испортил, не выкинул чего с этой дурацкой своей застенчивостью.

— Сюда, пожалуйста, — указала она проворно.

И вся эта элегантность за ней проследовала до двери чердака, и Элис распахнула дверь, кратко объявив:

— Генри, тут к тебе один господин, картинами интересуется.

Connoisseur[13]

Прайам оправился скорей, чем можно было ожидать. Первая мысль его была о том, какие ненадежные, прямо невозможные созданья эти женщины, и даже лучшие из них способны на непостижимые вещи, вещи просто невообразимые, покуда они их не выкинут! Ни словом его не предуведомив, притащить невесть кого прямо к нему на чердак! Однако же, встав и разглядев нос вошедшего (чьи ноздри тонко трепетали, вбирая пары керосиновой лампы), он мигом успокоился. Он понял, что не напорется на хамство, тупость, ни на нехватку воображения, ни на отсутствие отзывчивости. Гость между тем сразу, деловито и уверенно взял быка за рога.

— С добрым утречком, мэтр, — с ходу начал он. — Прошу прощенья, что вот нагрянул. Но я хотел узнать, не имеете ли вы в предмете продать какую-нибудь картину. Фамилия моя Оксфорд, я выступаю от лица коллекционера.

Искренность, почтительность, очень мило сочетались с меркантильной прямотой, а также с широкой, обворожительной улыбкой. Никакого удивленья обстановкой чердака выказано не было.

Не стоит, по-видимому, прикидываться, будто и самому что ни на есть великому художнику не лестно, когда его называют — мэтр. «Мастер» — ну, кажется, то же самое слово, но какая разница! Давно уж к Прайаму Фарлу не обращались — мэтр. Впрочем, из-за своей нелюдимости он и вообще очень редко слышал это обращение. Оконченная только что картина стояла на мольберте у окна; она изображала одну из самых дивных лондонских сцен: Главная улица Патни — ночью; две лошади, влекущие омнибус, мощно, с силой рвутся из темного проулка, и, не совсем вырвавшись из тени, но уже обтянутые холодным блеском Главной улицы, странно подобны конной статуе. Такой нахлест тонов, так сложны перепады освещения. По спокойному взгляду гостя, по той позе, которую тот невольно принял, чтоб смотреть на картину, Прайам мгновенно догадался, что смотреть на картины для этого человека — дело привычное. Тот не отпрянул, не ринулся поближе к полотну, не зашелся в истерике, не вел себя, как при встрече с призраком убиенной жертвы. Просто он смотрел на картину, якобы спокойно, и держал язык за зубами. А картина была вовсе не из легких, не из простых. Сплошною новизной, дерзостью опыта, своей блистательною крайностью она в человеке несведущем не задевала ни единой струнки, кроме чувства юмора.