Вместо предисловия.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

16.

17.

18.

19.

20.

21.

22.

23.

24.

25.

26.

27.

28.

29.

30.

31.

32.

33.

34.

35.

Вместо предисловия.

Улас Курчак вел свои дневники на нескольких языках. Думал же он по-украински и большую часть своей жизни, которая недавно оборвалась, говорил на родном языке. Когда мне передали все, что он записал в разное время в тетрадках, блокнотах и просто на клочках бумаги, я, суммируя эти записи, обрабатывая и пытаясь привести их композиционно и сюжетно в определенный над, придав им форму романа, переводил текст на русский язык, потому что пишу по-русски.

Конечно же, не обошлось и без потерь: кое-где потускнел колорит произведения, как зачастую бывает при любом переводе, но думается, не пострадало главное — искренность исповеди, та жестокая правда, ради которой Улас Курчак и писал свои дневники.

1.

Родина бывает только одна, это слово не имеет множественного числа.

Вильхельм Муберг

Справедливость всегда торжествует, но жизни человеческой не хватает, чтобы увидеть это торжество.

А. Чехов

Когда я думал, что учусь жить, я только учился умирать.

Из дневника Леонардо да Винчи

Всему есть свой конец, вот и мой конец уже не за горами. «Дней лет наших 70, а при большей крепости 80, и лучшие из них труд и болезнь»,— сказано в семьдесят девятом псалме. Потрудился я в своей жизни немало, работал, как проклятый, но никогда не считал, что труд мой был лучшими днями жизни, а болезни, которые не так уж часто наваливались на меня — не до них мне было,— представляются мне самым несправедливым и отвратительным из того, что уготовано человеку на земле. Мои приятели (хотел сказать «друзья», но, прожив жизнь, я понял, что настоящих друзей у меня не было), так вот, мои приятели, услыхав эту ересь, опять ворчали бы — всегда ты споришь, всегда восстаешь против всего и всех, а теперь уже и против святого писания. Еще недавно они за мой дурной нрав всему перечить крепко поругивали меня, бывало, норовили даже запугивать всякими небесными и земными карами, но я давно не верю во Всемогущего, а страх перед земной карой вытеснили из меня злоба, наступившая старость и мысли о неотвратимости смерти, ведь старость — это умирание. Кажется, и не жил еще, все только собирался пожить, сделать что-то, пусть и не великое, чтобы оставить память о себе, частицу себя — поэму, роман, картину,— ведь три четверти своей сознательной жизни я кропал стихи и эссе, мазал акварели и пейзажи; мои портреты с натуры даже иногда похваливали, особенно когда я писал наших главарей и они получались такими бравыми. Но все это было дилетантством, я ни на чем не мог остановиться, ничем не занимался серьезно, мешала вечная погоня за долларом, ведь без денег нельзя ни растить детей, ни учить их в престижных колледжах — даже в такой богатой и щедрой стране, как Канада, приютившей у себя нас, эмигрантов, за что ей наша искренняя благодарность...

Все эти годы, как только случался свободный час, я вел записи о своей жизни, о прожитом и пережитом, а теперь вот собрал все написанное в разное время, на разных языках, а порой и зашифрованное так, что я уже не могу разобрать и лишь догадываюсь, вспоминаю. И снова записываю, и уже по привычке пишу то, чем живу, что держит на этом свете меня сегодня. Может, хоть это останется памятью обо мне; вот и тороплюсь, помня, что «дней лет наших семьдесят», а мне уже шестьдесят пять, и то слава богу, что при такой жизни только протянул.

Жена у меня итальянка; многими счастливыми минутами я обязан ей, Джулии. Она добрая и красивая, а это славные женские достоинства, особенно при такой жизни, которая выпала на долю мне. Джулия была и осталась в ней до сегодняшнего дня единственным украшением, искренней любовью и милосердием. Любим Джулию не только мы — я и наши дети,— любят со все, кому приходилось иметь с ней дело. Соседи по улице зовут ее flower's lady [ цветочная леди (англ.)]— это за ее любовь к цветам. Кто не любит цветы? А у Джулии к ним отношение особое. Какие бы семена или черенки она ни приносила, все они принимаются в нашем палисаднике и так буйно цветут, что даже равнодушные к цветам люди останавливаются у нашего коттеджа и любуются ими, хотя у нас тут не очень принято стоять у чужого дома поглазеть.

Я пишу эти строки и вижу в окно Джулию, палисадник, аккуратную, выложенную мелкой розовой плиткой дорожку меж клумбами. У ног Джулии трется кот Фил, ласковый и ленивый толстяк; второй кот, Дин, воришка и задира, вечный блудник, привязан веревкой к колышку, чтобы не выбегал на дорогу, где можно попасть под машину. Привязал его я; он сердито мяукает и просяще поглядывает на Джулию. На ее лице проступает такое сочувствие и сострадание, что мне кажется: вот-вот она поставит на дорожку лейку, из которой поливала цисты, и отвяжет Дина. Но этого не происходит. У палисадника появляется пани Лукерья, украинка с Полтавщины, черноволосая, синеглазая, в прошлом красавица, растерявшая свою красу на ухабистых дорогах чужбины. Увидев меня за столом у окна, она здоровается со мной по-украински, а с Джулией по-английски и говорит, что пришла к ней за советом: посадила в прошлом году черенки роз, а они не принялись. Джулия спросила, как она их сажала, какой был за ними уход. Когда Лукерья ответила, Джулия покачала головой, сокрушенно вздохнула — мол, неправильно, и стала объяснять, как это делается. И я уже в который раз слушаю мою цветочную волшебницу, у которой не пропал ни один стебелек, потому что она flower's lady, и цветы платят ей такой же любовью. Джулия говорит по-английски с напевной итальянской интонацией, которая почему-то раздражает англоязычных канадцев, но мне она нравится, мне кажется, что этот говор звучит как музыка, хотя Джулия говорит самые что ни на есть прозаические вещи.

— Пани Лукерья,— говорит Джулия,— розы надо сажать с осени и черенки вырезать не тогда, когда роза уже отцветает, а во время цветения. Черенок следует накрыть банкой, а банку на зиму тепло присыпать навозом или торфом. Снимать банку надо весной и обязательно на ночь или в дождь. Поливать осенью и весной каждый день...

Проснулась и захныкала моя внучка Жунь Юнь: наверное, промокла, а то бы еще спала. Я снимаю с нее штанишки, меняю бумажные пеленки. Они очень удобны: подтираешь ими, затем выбрасываешь, и никакой стирки. Я зову внучку просто Юнь, или на славянский манер — Юня.

— Спи, Юня,— говорю ей,— тебе еще надо спать.

— Включи телек,— просит она.

С ней мы разговариваем по-итальянски, Джулия чаще бывает с ней и приучила ее засыпать под включенный телевизор. Жунь Юнь два годика, она уже говорит и все понимает, разумная девочка, вероятно, пошла в мать. Мама ее — жена моего сына Тараса, Да-нян,— китаянка из Гонконга, инженер-кибернетик, как и мой сын. Она из состоятельной семьи, училась в Штатах, а работу нашла у нас в Торонто. Здесь же они с сыном и познакомились. Живут душа в душу и с нами мирятся, да и что нам делить? Я сказал им: здесь все ваше, только не оставляйте нас с матерью. Коттедж хоть и недорогой, но просторный, на пять комнат, купили мы его сорок лет тому назад в кредит, выплачивали почти всю жизнь. Когда Тарас и Да-нян поженились, они хотели уйти, обзавестись своим домом. Такова здесь традиция — молодые со стариками живут врозь. Бывает, подолгу не щадятся, забегают с подарками лишь на праздники да на День Матери приглашают в дорогой ресторан, чаще всего в Хилтон. Там есть такой ресторан-башня, она медленно вращается, и в широкие окна виден весь город с ровненькими аккуратными улицами и переулками, забитыми стадами автомашин, а за ними — свинцово-синее озеро Онтарио, по имени которого названа вся наша процветающая провинция. Заплатив семнадцать долларов, в ресторане на башне можно пробыть хоть целый день и есть до отвала все, что захочется. Но ни наесться, ни наговориться на целый год, конечно же, нельзя. Нельзя за тесным столиком, уставленным яствами, на глазах у чужих людей и приласкать сына, и нежно поцеловать ту, которая тебя родила и вырастила. Может, поэтому День Матери мне кажется самым грустным днем в году. Да и традиция жить врозь тоже не для меня, мне больше по душе отцовские традиции, традиции моей родины; на Украине в доме родителей всегда оставался кто-нибудь из детей, чаще всего младший, чтобы не затухал родительский очаг и на смертном одре закрыла старикам глаза не платная сиделка, а родная кровинушка. Младшенькая у меня дочь, старшая тоже дочь, а сын один. Спасибо ему — остался, и Да-нян спасибо, что нянчить внучку доверила нам, не отдала в чужие руки. Сыну моему повезло с женой, как и мне с Джулией. Да-нян красива и добра, к тому же умна, воспитанна и по-современному образованна. Дети мои тоже не остались без образования. Старшая, Джемма, закончила художественную академию, Тарас — университет, приобрел спецальность инженера, а младшенькая, Калина, училась в Торонтском университете на музыкальном факультете по классу фортепиано. Все трое имеют способности к музыке, это уж наверняка от моей певуньи Джулии. Кто бы ни вошел к нам в дом, сразу видит, что наша семья музыкальна. В холле нижнего этажа — самой большой комнате — рояль, а на стенах, в тяжелых, под золото, рамах, портреты четырех самых любимых нами композиторов: Бетховена, Моцарта, Чайковского и Стравинского. Это копии, их писал я сам в своей крохотной мастерской на втором этаже коттеджа, между ванной и нашей с Джулией спальней. Мастерская служит мне и библиотекой, и кабинетом, три стены заняты полками с книгами; я сам строгал доски, сам сбивал полки, покрывал их лаком и ставил у огня; на полках стоят книги почти всех украинских и русских классиков, много польских и английских книг, есть издания на итальянском языке, но серьезной итальянской литературы мало, чаще всего я покупал их для Джулии на Санта Клер в итальянском квартале, а там в дешевеньких лавочках большей частью комиксы; подобные вещи меня мало интересуют, даже моя неразборчивая в чтении Джулия и та воротит нос от подобных книжонок, хотя ей было некогда читать — трое детей, работа...


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: