— Как ты смеешь говорить об этом, если толком не знаешь, о чем идет речь! — возмутился я.

— Может, к твоим картинам необходимы еще и аннотации? — съязвил Тарас, но, видя, что я готов окончательно рассердиться, сказал уже мягче: — Я действительно в вашей истории не очень разбираюсь. Это лишь мое внешнее впечатление. Если хочешь получить объективную оценку, обратись к Джемме.

Джемме я показывать полотно не стал, она максималистка, судит всегда довольно строго, мои стихи и эссе хвалит: «в них сочно брызжет национальный колорит»,— говорит она, а вот картины мои ей не нравятся, разве только портреты, и то, скорее всего, из-за схожести с натурой, а не из-за уровня исполнения. Честно говоря, я с картиной этой поспешил, хотел успеть ко времени, да и деньги мне, как всегда, нужны. Было время, когда я свои картины, как истинный патриот, дарил Институту святого Владимира, но узнав, что там их продают, решил, что лучше продавать самому, пусть недорого, но все же навар, в котором ты постоянно нуждаешься.

Эту картину забраковали, такое случилось впервые. Я спросил: почему?

— Пан Курчак,— ответили мне,— вы забыли, что на знамени Владимира-крестителя был изображен трезубец, ОУН свято бережет его до сих пор. Кстати, мы единственная из всех славянских наций, которой господь вручил этот знак.

Пришлось дописывать трезубец. Через несколько дней я принес картину снова. Коридор института был пуст, из приоткрытых дверей одной из комнат доносились голоса: там заседал юбилейный комитет тысячелетия крещения Украины при кафедре святого Владимира в Торонто. Он решал, что следует сделать в ознаменование этого великого исторического события. Прежде всего обсуждался вопрос об украинском кладбище, названном «кладбищем святого Владимира».

Кое-кто сомневался; нам, дескать, не преодолеть возникших материальных трудностей,— доносился из комнаты голос одного из членов комитета,— но велика щедрость украинцев! Мы собрали больше четверти миллиона долларов, из которых на строительство кладбища выделено сто восемьдесят пять тысяч, и украинское кладбище уже открыто! Избрано правление, укомплектованы кладбищенские работники и уже там похоронено двое наших людей. Пан управляющий имеет канцелярию в помещении кафедры и всю неделю, кроме субботы, удовлетворяет потребности заинтересованных лиц. Многие жители Торонто уже приобрели парцели на гробы, а некоторые закупили их для всех членов своей семьи.

— Кстати,— заметил кто-то,—люди продают купленные ими парцели на других кладбищах и обменивают их на украинское, где службу справляют украинские священники на украинском языке!

Чей-то хрипловатый голос важно добавил:

— Украинская громада города Торонто с радостью восприняла замысел юбилейного комитета и горячо приветствует это начинание!

Его поддержал кто-то высоким фальцетцем:

— Позволим себе довести до общего сведения всех украинцев Торонто, что кладбище святого Владимира — это украинское кладбище. Каждый национально мыслящий, сознательный и верующий в бога украинец может приобрести здесь для себя место без всяких усложнений...

«Национально мыслящий и верующий в бога» — это означает, что нашим прогрессистам из ОУКа, большинство из которых рабочие и небогатые фермеры, на кладбище святого Владимира места не будет, хотя они тоже украинцы. А как же быть с неукраинцами, которые захотят быть похороненными рядом со своими близкими? Я не удержался и спросил, стараясь говорить как можно спокойнее. Но почему-то такой тон некоторым моим соотечественникам кажется вызывающим.

— Уважаемые Панове,— сказал я,— а как же быть в том случае, если у кого-то в семье,— а таких у нас немало,— есть родственники не украинского происхождения, например, польского, итальянского, китайского или еврейского?

В комнате наступила тишина. Затем председательствующий ответил:

— Вечно вы, пан Курчак, лезете с каким-то непатриотическим вопросом. Отвечаю: если у кого-то из украинцев есть в семье родственники не украинского происхождения, мы примем его на кладбище.— Он щедро улыбнулся.— Примем и вашу итальянку, и вашу китаянку.

— А еврейку или полячку? — не унимался я.

По комнате пробежал недовольный шумок. Председательствующий даже поднялся из-за стола.

— Пан Курчак,— сказал он сердито,— не мешайте серьезной работе!

Я понял, что мою картину с дорисованным трезубцем сегодня лучше не показывать, и ретировался.

По дороге домой мне почему-то все вспоминалась одна из последних встреч с паном Бошиком. Мы сидели в баре дешевенького португальского отеля, перед нами на столиках стояли бутылки с пивом, но пиво пил только я, Бошик — он же Вапнярский, воровато оглядываясь, наклонялся к столику и, не вынимая из кармана плоской бутылочки, наливал себе в стакан плохонькое канадское виски и пил, не разбавляя содовой, вонючую, но крепкую коричневатую жидкость.

— Я хочу быть похороненным на кладбище, где моими соседями по последнему пристанищу будут только украинцы. И такое кладбище будет! О, как я хочу быть похороненным на родном кладбище.

Он, как всегда, говорил много, но я его не слушал, только эти слова и запомнились. И еще запомнилось, как он пил. Наливал, долго смотрел в стакан, словно пытаясь там что-то разглядеть, резко взбалтывал, снова смотрел на жидкость, подносил ее ко рту, точно боялся, что у него отнимут стакан, делал лишь один-два глотка, не кривился, только лицо на какое-то мгновенье окаменевало и бледнело. В провинции Онтарио тогда уже был введен сухой закон, и в баре продавали только пиво.

Пишу это и будто вижу перед собой пана Вапнярского — Бошика, слышу его голос:

— Хочу быть похороненным только на нашем кладбище!

Увы, пан Бошик не дожил до открытия украинского кладбища.

13.

Во многих хатах не дымят больше по утрам трубы, не теплятся огоньки, а то и вообще заколочены окна. Народ сельский поредел — кто бежал от немцев, кого убили, а кто попал под нелегкую руку своих. Были расстреляны и целые семьи, как то случилось с Мирчуками. Почти год жили в селе одиннадцать бывших военнопленных, бежавших из лагерей в Холме. Голод и нечеловеческие условия вынудили бежать оттуда многих, рисковать жизнью, другие скитались по лесам в поисках партизан, нередко нарывались на отряды националистов и гибли от их рук. Эти одиннадцать были украинцами, пришли в наше село и остались тут, пристали в приймы к молодухам и вдовам. Были это, в основном, работящие, угодливо настроенные людишки, желавшие пересидеть войну у бабьего подола да в теплой хате. Жили они «почти год», потому что, в конце концов, пришли из лесу хлопцы и, не спросившись даже наших полицаев, часть из них увели в лес и там порешили, а кто упирался, не хотел идти, задушили удавками прямо в хате при бабах и детишках. Даже Юрко возмущался:

— Кому они мешали? Такие же украинцы, как и мы.

Кто-то передал эти слова в лес, оттуда явился командир боевки, Петро Стах, собрал полицаев и произнес речь, в которой все сводилось к тому, что украинцы из восточных областей — не такие украинцы, как все, у них в крови большевистская зараза.

Двоим из одиннадцати удалось спастись лишь потому, что они работали у меня в школе и жили тут же, один в комнате Вахромеевой, да будет ей легкой наша земля, которая так неблагодарно отнеслась к ней, второй — в комнатушке Симы. Первый, Денис Мефодиевич Лопата, до армии учительствовал, преподавал математику в сельской школе на Сумщине, а нам как раз был нужен математик, нашего мобилизовали еще в начале войны; в армии Денис Мефодиевич был командиром, имел звание младшего лейтенанта. Второй, Виктор Чепиль, родом из Запорожья, был по профессии слесарь-сантехник, в армии закончил школу младших командиров и служил сержантом-сапером. То, что они оба считались хоть и небольшими, но все же командирами, было в их положении плохо,— наши хлопцы в любое время могли пустить их в расход,— но вместе с тем это и спасло им жизнь, когда поздно вечером за ними пришли. Петро Стах, оставив своих хлопцев у ворот, заглянул прежде всего ко мне, так как бывшие командиры находились под моим покровительством.