Лесничий все кланялся.

— Если только вам что-нибудь потребуется, скажите мне, — повторял он.

Жена взяла его под руку.

— Идем, — сказала она, — сейчас не до порошков. Сейчас война.

Но лесничий сгреб со стола в карман всю пачку.

— Постыдился бы! — сказала жена.

— Что ж тут такого? — оправдывался лесничий. — Пани была так добра и все отдала.

Чтобы покончить со всем этим, Оля взяла оставшийся на столе порошок, высыпала на ладонь и проглотила, запив водой из стакана, стоявшего возле кровати.

Наконец хозяева ушли. Оля вздохнула. «Разные у людей бывают страсти», — подумала она.

Сон долго не шел к ней. Она легла, не раздеваясь, и ей было неудобно в постели. Мысли неслись в голове, обгоняя одна другую.

И вот, неизвестно почему, перед ее мысленным взором возник лес, через который они ехали сегодня утром. Она не думала ни о приключении в Венгрове, ни о переправе через Вислу, ни даже о той женщине, которая встретилась им на дороге, — она видела только этот лес. Обыкновенный сосновый лес. Почти все деревья были переломлены пополам. Угодил ли в них снаряд, или буря, или что-то другое случилось в лесу — Оля не спросила Спыхалу. Она даже как будто и не смотрела вокруг. Но сейчас перед ней возникла эта картина: сломленные надвое деревья и разбросанные по всему лесу сосновые ветви. Растерзанная древесина в изломах была белая, как человеческое тело, а кора серая, местами кровавая. Оля все думала и думала об этом лесе, пока не заснула. Сон ее был тяжел — видно, действовал порошок.

Она долго плутала в этом лесу, вернее, не плутала, а словно искала кого-то. Геленка шла рядом и спросила:

— Кого ты ищешь, мама?

Странное было это чувство — будто она ищет кого-то и в то же время не хочет найти.

— Ради бога, — сказала она Геленке, — если ты его увидишь, сделай вид, что не заметила.

— Но кого же? — настаивала Геленка.

Оля не отвечала. В конце концов, она и сама не знала.

Она оглянулась: деревья вокруг стали маленькими, тонкими, как спички, ветками, поломанными и черными, и они обе в этом карликовом лесу тоже стали совсем крошечными. Огромный человек стоял над лесом, даже не человек, а лишь нижняя половина человека — громадный живот и ноги в брюках песочного цвета. На этом желтоватом фоне четко вырисовывались черные ветки, и вдруг откуда-то появилась и стала скручиваться проволока — обыкновенная и колючая, — она все туже опутывала Оле ноги, так что ей пришлось сесть. Она сидела на земле, было темно, а страшный человек шел себе и даже не заметил их, они видели только его шагающие ноги, обтянутые желтоватыми брюками. Геленка сидела рядом с ней и вдруг сказала:

— Знаешь, у меня будет ребенок.

И вот уже ребенок лежит на коленях у Геленки, кричит, широко открывая ротик и морща лоб так, что он весь побелел. Оля склонилась над ребенком и положила ладонь ему на рот. Она чувствовала, как под рукой конвульсивно раскрываются губы, и вдруг отняла руку и уткнулась в нее лицом. И тотчас перед глазами медленно всплыло лицо той женщины, которая, хватаясь за повозку, все повторяла, что дети в картофельном погребе. Лицо у нее было огромное, глаза, в упор смотревшие на Олю, становились все больше, раскрывались все шире. Оля порывалась бежать, но не могла высвободиться из проволоки, которая оплела ее. Она закричала, но не проснулась.

Потом Оля сказала женщине:

— Все-таки вы ошиблись, не может быть, чтобы все ваши дети погибли, бог всегда оставит одного для утешения, поверьте мне. Они только потерялись в картофельном погребе, а может, просто обратились в картофель. Вы ведь знаете, как это бывает с детьми — они шалят и превращаются в картофель. Вы поищите хорошенько…

И женщина оставила их повозку и пошла искать детей по всему полю, часто нагибаясь, словно собирала колосья. Но всякий раз, как она распрямлялась, в руках ее сверкал широкий блестящий штык.

— Положите, прошу вас, положите…

И женщина укладывала штыки на земле. Получилась длинная тропинка из штыков, она вела к воротам какой-то часовни, маленькой и белой. По тропинке шла старушка, дряхлая, сгорбившаяся, но в светлой вуали, и старый господин с цилиндром в руке.

Геленка сказала:

— Это родители Шопена возвращаются со свадьбы.

Но тут женщина снова начала приставать к Оле. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Она все наступала на Олю, но вдруг появился Слыхала, взял Олю на руки и унес ее от назойливой бабы. Оля увидела над собой его прекрасное — красивее, чем в жизни, — лицо римского цезаря. Он склонялся к ней все ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, открыв блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко. Все так же улыбаясь, он сказал:

— А почему бы вам, панна Оля, и не выйти замуж за этого пекаря?

Оля проснулась в холодном поту.

На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Они были в полном неведении о том, что делается, — у лесничего не было радио. Но вид шоссе, по которому двигались беспорядочные толпы пеших солдат и редкие фигуры штатских, а иногда по обочине пробиралась в сторону Сохачева какая-нибудь телега, говорил им о многом.

Солдаты выглядели неплохо, не казались усталыми, зато штатские — и пешеходы и те, что ехали на лошадях, — были испуганы и вид имели очень жалкий. Всем, наверно, нелегко далась защита Варшавы.

— Посмотри, — сказал Ромек Анджею, по-прежнему сидящему рядом с ним на передке повозки, — на всех солдатах остались ремни. Почетная, значит, капитуляция.

Анджей пожал плечами.

— Невелика разница! — сказал он.

— Нет, есть разница. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…

— Знакомо нам уже это, — вмешался Спыхала.

— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля. Ей хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.

— Осталось несколько километров, — сказал Ромек. — На последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а нам ведь надо повернуть почти у Беневиц.

Впереди показался большой грузовик. Все мгновенно расступились перед ним, словно боясь, что он может обдать грязью.

Грузовик был полон немецких солдат, разгонявших толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел толстый солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у солдата очень красивое лицо), он держал в руке «цуговый» кнут, видно отнятый у какого-нибудь встречного возницы, и хлестал им по толпе. Кнут был длинный — всюду доставал его тонкий, режущий конец.

— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля. Но было уже поздно — справа оказался глубокий ров.

Грузовик пронесся рядом, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут обвился вокруг его головы, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется струей.

Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в мешке у него оказались бинт и йод. Оля быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.

Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, а сам Анджей, бледный, сидел молча.

— Веселенькое начало, — сказал Спыхала.

Анджей, держась обеими руками за повязку на лице, молчал, стиснув зубы.

— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Поскорее бы убраться с этого проклятого шоссе.

Осеннее утро было прекрасно, но для Оли дорога тянулась без конца. Ей казалось, что они никогда не доедут до поворота.

Наконец показалась каштановая аллея. До самых ворот имения все молчали, один только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.

Навстречу им вышла Ядвига. Видно, она уже привыкла ко всяким неожиданностям, потому что нисколько не удивилась и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — даже не поинтересовалась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Теперь и не такие крюки приходилось делать.