Наконец, оторвавшись от мыслей о прошлом, он обратился к Анджею так, словно только сейчас заметил его и словно давно собирался задать ему целую серию вопросов.

— Об отце нет никаких сведений?

Анджей покраснел до корней волос.

— Нет, — буркнул он.

Спыхала чуть не задал ему и другой вопрос, но сдержался.

— Ну так как же, едем мы в Варшаву или нет? — потеряв терпение, спросил Ромек.

— Вы себе не представляете, пан Казимеж, как расстроена Оля, — подчеркнуто светским тоном произнесла Ройская.

Спыхала понял, что она разгадала его мысли.

— Пани Оля еще здесь? — спросил он с беспокойством. — Надеюсь, она никуда не уехала?

Ройская удивилась.

— Где же ей быть? Конечно, никуда не уехала. Ведь неизвестно, где ее муж, а отправляться сейчас на поиски слишком опасно. Да и Анджей не отпустил бы мать одну.

— Довольно и того, что я потерял отца, — глухо сказал Анджей. В том, как он это сказал, слышалось глубокое отчаяние.

Спыхала с сочувствием посмотрел на Анджея.

— Но мне кажется, — сказал он, обращаясь к нему, — что и здесь сидеть бессмысленно. В любой день сюда могут нагрянуть немцы. В Варшаве, пожалуй, безопаснее, особенно для молодых людей.

— Пока здесь еще только военные, — сказала госпожа Ройская, — эти ведут себя сравнительно прилично. Я была в городе. Там жизнь тоже кое-как идет. Но вот придут гражданские власти, и с этой идиллией будет покончено.

— Вот почему я и думаю, что нам надо двигаться в сторону Варшавы, — сказал Спыхала, обращаясь уже к обоим юношам и как бы стараясь умерить нетерпение Ромека.

— Варшава еще защищается, — сказала пани Ройская каким-то безучастным тоном.

— Представляю себе… — прошептал Анджей, стиснув зубы.

— Это невозможно себе представить, — воскликнул Ромек. — Это ужасно.

— У вас есть опыт, пан Казимеж, — сказала госпожа Ройская, взяв Спыхалу за руку, — вы ведь все-таки воевали…

— Нельзя даже сравнивать эту войну с прошлой, — ответил Спыхала, — техника за двадцать лет шагнула вперед. Ну можно ли было предвидеть все это? В тысяча девятьсот восемнадцатом году победу американцев определило появление танков. Сегодня танками никого не удивишь. А газовая война так и не началась.

— Противогазы, значит, можно выбросить к черту, — радостно подхватил Ромек. — Только лишняя тяжесть для солдата.

— Кто же мог это знать? — заметила Ройская.

— Те, кому полагалось знать, — упрямо возразил Анджей.

— Я думаю, — медленно, как бы следя за течением собственных рассуждений, продолжал Спыхала, — думаю, что именно сейчас лучше всего быть поближе к Варшаве, пока она еще не занята немцами. И въехать, как только объявят о капитуляции.

— Напрямик туда не пробраться, — сказал Ромек.

— Я тоже так считаю. Поедем окольным путем — от Пущи Кампиносской, от Сохачева. Нет ли у вас карты? — обратился Спыхала к Ройской. — Дорожной, автомобильной?

— В нашей машине была такая замечательная карта, — вздохнул Анджей.

— Я сейчас принесу. — Ройская вышла.

Анджей поднялся и налил себе еще простокваши. Поставил стакан и перед Ромеком.

— Пей, умнее будешь.

Спыхала с любопытством взглянул на Анджея. В голосе юноши зазвучали нотки радостного ожидания. «Мечтает о приключениях», — подумал Спыхала. Он не осуждал. Его самого тоже охватило предчувствие каких-то новых, неожиданных возможностей. Что-то, казалось ему, еще уцелело в осколках разбитой жизни. Все могло сложиться по-новому, все, даже сама жизнь.

Они склонились над картой, принесенной пани Ройской, — над картой того, что уже не существовало, — над картой Польши. Смотрели на этот кленовый листок, тонким стебельком связанный с морем, на лебедя с выгнутой, подобно натянутому луку, грудью.

Анджей невнимательно слушал обсуждение маршрутов, пролегающих по дорогам, на которых в эту минуту уже тарахтели немецкие танки. Он смотрел на контуры страны — на линию Вислы, изогнутую, как арфа, и думал: «Это моя родина — ее уж нет».

— Отсюда выедем на Пущу Кампиносскую, — водя пальцем по карте, сказал Спыхала.

— И через Вислу в Вышогрод, — заметил Ромек.

— Сколько же времени займет такая поездка? — спросила Ройская.

— Здесь не может быть никаких расчетов. Неизвестно, что ждет нас за ближайшим поворотом.

Анджей отошел от карты. Стал у окна и смотрел на парк, утонувший в ночи. «Никаких расчетов быть не может», — мысленно повторял он.

Однако ведь должен же быть какой-то расчет, какое-то вычисление, пусть даже с сотнями неизвестных. И вести его надо с самого начала. Потом все может повернуться совсем по-иному, но точный расчет все равно нужен.

«Довольно мечтаний, Анджей, — сказал он себе. — Будем считать, что все идет нормально. И что конечный результат тоже будет нормальным. Любой результат должен быть «нормальным», — заключил он.

Именно тогда, у этого самого окна, ему в голову впервые пришла отчетливая мысль о смерти, теперь он мог даже представить ее себе. Анджей оглянулся на собравшихся у карты. На лице Ромека он прочел то, что минуту назад испытывал сам: ожидание приключений.

«Можно ли сейчас оставаться ребенком? — подумал он. — А впрочем, как знать, не в этом ли спасение? В конце концов, не может ведь вся жизнь быть поражением».

Отворилась дверь и вошла Оля. Анджей перевел взгляд на мать, словно от нее ждал решающего слова.

Оля, видно, вошла сюда из темноты, потому что зажмурилась от яркого света и в первую минуту не разглядела сидящих в комнате. Спыхала поднялся.

— Добрый день, — сказал он.

Анджей не отводил от матери настороженного взгляда. Он словно впервые увидел ее. Что-то девическое подметил он в выражении ее лица. Это не был эффект освещения, наоборот, яркий свет лампы только подчеркивал тень усталости и озабоченности на ее лице. Но Анджей с удивлением подумал, что никогда прежде не смотрел так на свою мать; в улыбке, с какой она приветствовала Казимека, в том, как подала ему руку, он заметил нечто такое, что прежде не останавливало его внимания. Мать показалась ему необычайно красивой.

То ли под влиянием расспросов Ромека там, под кленом, то ли взволнованный чем-то другим, Анджей вдруг спросил самого себя: «Была ли мать счастлива?» Сейчас он отрешился от сознания, что перед ним его мать, сейчас его интересовала судьба этой женщины. До сих пор Анджею не приходилось задумываться, любит ли он мать. Она занимала определенное место в его жизни, вот и все. Но сейчас, увидев ее, вот такую — прекрасную, облитую спокойным светом, он понял, что мать — это и есть воплощение покоя, расстаться с которым ему так трудно. Только теперь он почувствовал, что с матерью его связывают нерасторжимые узы. Это так же внезапно вошло в его сознание, как внезапно было ее появление в комнате. Оля повернулась к сыну:

— Где ты был, Анджей? Я беспокоилась о тебе. Будь добр, не исчезай надолго. Я не знаю, что и думать.

— Но я все время был возле дома.

— Ты не пришел к ужину.

— Что уж там за ужин, — заметила пани Эвелина. И обратилась к Казимежу: — Так хочется, чтобы все было как в прежние времена, но ведь не все теперь можно достать.

— Вы испытываете какие-нибудь затруднения? — спросил Спыхала из вежливости, на самом деле его это ничуть не интересовало.

— Когда люди свыкаются с положением, — вздохнула пани Ройская, — они начинают капризничать. Но что я могу сделать? Так трудно всем угодить…

Анджей вышел на середину комнаты.

— Мама, мы возвращаемся в Варшаву.

Он заметил быстрый взгляд матери, на мгновение задержавшийся на лице Казимежа и тут же погасший.

— Но вы вернете мне лошадей? — спросила пани Ройская.

— Мы оставим их у Януша, — сказал Спыхала.

— Правильно! — обрадованно подхватил Ромек. Шагая по комнате, Анджей заговорил назидательно:

— В Варшаве все станет ясно. Прежде всего мы будем знать, что нам делать; ведь должно же там быть какое-то руководство. Только в Варшаве можно будет наконец разобраться, что же все-таки делать.