— Нам перевели, — объяснил отец.

Я вернула ему письмо, и он взял его осторожно, будто оно могло разбиться.

— Это неправда, — сказала я.

Он опустил голову и сидел так, а когда, наконец, поднял глаза, то взгляд их изменился, кожа вокруг них натянулась, и губы у него были сжаты. Я провела дома четверть часа, самое большее двадцать минут, и все это время они сидели на своих стульях, а я стояла перед ними, опираясь о стол, который отец сделал своими руками в своей мастерской. Все в этой комнате сделано им самим: стол и стулья, и шкаф и даже пианино он сделал заново. На подставке для нот стояли тетради для псалмов. Наверняка она упражняется все вечера напролет до глубокой ночи, а отец звереет, если только не обратился. И тут все треснуло и рассыпалось на мелкие кусочки с острыми краями: я слышала, как вокруг меня все рушится и взрывается; покалеченные ладони саднило, когда я заслоняла ими живот, и мать, доселе молчавшая, посмотрела на мои руки, встала и холодно спросила:

— Ты беременна?

— Да, — ответила я.

— И где твое обручальное кольцо? — Ее синие глаза встретились с моими, я заглянула в них: там ничего не было.

— Какое кольцо? — спросила я, но она не ответила. Она обошла меня и встала спиной к пианино. Над ним на Масличной горе сидел скорбящий Иисус, он тосковал, он боролся с собой в тягостный час. Луна исчезала за тучей. Скоро опустится тьма. Неужто должен я испить сию чашу до дна? — мучился он сомнениями. Моя мать сняла очки, положила их на стол, и глаза ее стали еще больше. Она сказала:

— Как смеешь ты являться в таком виде в дом, который постигла утрата? У тебя вообще стыда нет? — Она стиснула перед собой кулак, и я увидела пылающий меч. Я почувствовала, как внутри меня раздувается пустота, противная, как утренняя горечь во рту. Я старательно облизала губы, но это ничуть не помогло.

Я повернулась к отцу. Он по-прежнему сидел на стуле, упершись взглядом в колени. Я не отводила глаз, и ему пришлось поднять голову: она тряслась, как у немощного старика, и он отвернул ее и уставился в стену. Он ничего не оставил мне, а я не собиралась просить. Я вышла из гостиной, спустилась по лестнице, взяла чемодан, прошла привратницкую и ушла из этого дома.

Я прожила в этом городе двадцать лет и никогда не бывала на Лесё. Большинство из горожан не бывали. Из нашей семьи туда ездил только отец, когда искал пристанище для столяра, но он ничего не рассказывал по возвращении. Хотя добраться до Лесё при желании легко, и его не видно с материка.

Что меня первое поразило, когда я приплыла сюда на корабле, так это то, что отсюда видно город. Не только Пиккербаккен, но и полоску красных черепичных крыш, церковь и все более-менее высокие здания видно даже в не самую ясную погоду. А я ведь собиралась убраться куда подальше, и теперь мне все время казалось, будто кто-то не спускает с меня глаз, а кто, я не знала. Но прошло несколько недель, и это стало казаться мне сущей ерундой. Как и вообще все.

У дяди Марианны по отцу я могла жить до рождения ребенка и дальше, если от меня будет прок. Сам он был вагоновожатый. Один из двух на Лесё. Вдобавок он держал овец. Двадцать голов, которые паслись на свободе летом и жались к дому зимой, и ухаживать за которыми было работой Ингрид. Его жены. А я ей помогала. Зима стояла не снежная, но холодная, и на вересковых пустошах овцам было не разгуляться, поэтому дважды в день им следовало задавать сено и воду. Ее носили ведрами из дому, но она часто замерзала в корытах, и тогда нужно было идти за кипятком, чтобы ее растопить. Его мы брали из котла, гревшегося на кухне на дровяной печи, и когда требовалось, печь топилась несколько суток подряд. Так и жили не тужили. Я старалась больше работать, чтобы меньше думать, а Ингрид пасла меня, чтоб я не надрывалась. Овцы должны были оягниться в апреле, уже скоро. Я придусь как нельзя кстати, уверяла Ингрид, потому что мне тоже рожать и легче понять, каково им. Я улыбнулась тогда в ответ, чтобы порадовать ее. Ведь она по-дружески постаралась сказать мне что-нибудь приятное.

По ночам мне снились сны, но утром я помнила лишь, что видела сны. Просыпаясь в своей берлоге, которая была чуланчиком окнами на восток, я слышала звон овечьих колокольчиков, а, подойдя к окну, видела и всю отару: они стояли, сбившись в кучу, ждали и смотрели на дом. Увидев меня, они тут же начинали блеять.

У хозяев жила овчарка по кличке Кочерга. Она была черно — белого окраса с бубновым тузом на лбу и била баклуши зимой, когда овец невозможно прогнать со двора. Мы с Кочергой подружились и вдвоем ходили на прогулки. Иногда дальние. Однажды мы дошли до мыса, у которого Данцигман потерял свое богатство, пошел с кораблем ко дну и погиб. Было начало марта. С самой крайней точки было видно "Вислу", спешившую в Осло.

В другой раз мы поверху дошагали до Видебаккер, а оттуда вдоль моря назад и до самого Вестерё. Это заняло несколько часов. В этом крошечном местечке были причал для парома, своя окруженная молом рыбачья гавань, а на горе выше порта располагалась гостиница "Карлсен", где вдали от цепких лап таможни много лет назад закатывал пиры Эрнст Бремер. Однажды сюда для беседы с ним приехал полицмейстер нашего города, а Бремер был в хорошем настроении и пригласил чиновника покутить в ресторане. Спиртное лилось рекой, и оба чудовищно напились, пошли рука в руке на пляж, зашли в воду в закатанных до колен брюках и давай распевать: "У моря, у моря хотел бы я жить!" Один рыбак рассказал мне эту историю. Я бы много отдала, чтоб ее послушал Еспер.

Спускаясь на причал, я прошла мимо гостиничных окон. Там какой-то мужчина пил пиво, а второй нес лукошко с яйцами. Я чувствовала себя тяжелой, замученной; я постояла на краю мола, откинувшись на сцепленные за спиной руки, а потом спустилась с другой стороны на пляж и прошлась немного по смерзшемуся белому песку. Дуло, без снега было холодно, поэтому я сняла шарф и замотала им голову и уши, потом села, спрятавшись за дюну, и подышала на руки, прежде чем закурить. Кочерга бегала краем воды с чаячьим крылом в зубах, и я была так молода, что, помню, подумала: "Мне двадцать три года, и жизнь кончена. Остается доживать".