— Ия так думаю, княже, — печально промолвил Евфимий. — По сему делу я к тебе и приехал. Надо бы людей пожалеть: смотри, как мухи валятся от голода. Да и не пора ли перестать проливать кровь христиан православных...

   — Так что же мне, покориться, что ли? — сурово спросил князь.

   — А почему же нет?

   — Не быть сему! — вскричал Михаил Александрович.

   — Гордыня в тебе говорит, княже. Ради неё ты не жалеешь крови людской. Русские русских режут да убивают, брат встал на брата... Горе и грех. Ведь сам говоришь, что Твери не устоять, так чего же зря народ губить.

Князь угрюмо молчал.

Владыка поднялся и уехал недовольный.

Прошло несколько дней.

Голод в Твери усиливался. Начались болезни. Половина ратников были ранены. Когда князь глядел на их печальные лица, он понимал, что и они не надеются на спасение Твери.

Приходилось Михаилу Александровичу выбирать одно из двух: умереть или покориться.

Бледный и сумрачный приехал он в келью Евфимия.

О чём-то поговорил, и, некоторое время спустя, из широко распахнувшихся тверских ворот двинулось шествие.

Впереди шёл с крестом в руке владыка, окружённый духовенством, нёсшим иконы; за ними следовали знатнейшие бояре...

Не было в шествии только князя Михаила и Некомата.

Суровчанин в это время сидел у окна в светлице, облокотись на подоконник и сжав руками голову, и смотрел на выходящее из города шествие. Лицо его было искажено страхом...

Шествие было замечено в московском стане, и там всё пришло в движение.

Доложили Димитрию Иоанновичу, и он выехал навстречу процессии, окружённый ближними боярами и отрядом телохранителей.

Великий князь понимал, что означает это посольство:

«Мир! Тверь сдаётся!»

Поравнявшись с владыкой, Димитрий Иоаннович соскочил с седла, обнажил голову, набожно перекрестился и приложился к кресту.

   — Мир тебе, княже! — приветствовал его Евфимий.

Потом заговорил:

   — Великий княже! Господь Бог по грехам нашим допустил восстать брату на брата, пролить кровь христиан православных. Долго ли будет сие? Не больше ли пристало соединиться всем мужам тверским и московским в братском лобзании? Князь тверской послал меня к тебе. Молит он, чтоб ты забыл гнев свой и смягчил сердце своё. Просит он у тебя милости и мира.

   — Сам я рад миру. Легко ли кровь проливать христианскую? Пойдём, отче, в стан мой. Там обговорим, на чём мир ставить.

В тот же день был заключён мирный договор.

Великий князь выказал великодушие к побеждённому, не предъявив особенно тягостных условий.

Главнейшим было: Михаил признавал Димитрия Иоанновича старейшим братом, обязывался не искать «великого княжения» и не вступать против воли великого князя в союз с Литвой и Ордой, а при нашествии врагов на Москву помогать московскому князю.

Так разрушились мечты Михаила Александровича о великом княжении и разорении Москвы.

Во всех храмах служили благодарственные молебны, народ радовался миру, а князь тверской ходил мрачнее тучи.

Ему хотелось на ком-нибудь сорвать гнев.

Как раз ему попался на глаза Некомат; известно, что «у сильного всегда бессильный виноват»; так было и в данном случае. Князь напустился на Некомата, что это он с Вельяминовым втянул его в войну, что через них теперь разорена тверская область...

Одним словом, Суровчанин и Иван Васильевич являлись причиною всех бед.

В заключение князь прогнал его и запретил показываться ему на глаза.

Через несколько дней ранее подаренная Некомату вотчинка была отобрана «под князя».

Суровчанин поселился в убогом домике и жил на накопленные деньги, ежедневно опасаясь, что его с позором выгонят из Твери.

Однажды в город вошёл измождённый, одетый в рубище путник.

Он прошёл к княжьему дворцу и остановился у высокого резного крыльца, ожидая, кому сказать, чтобы о нём доложили.

Выглянул княжий челядинец и спросил:

   — Что надоть?

   — Не узнал меня? Ещё бы, — промолвил путник и потом добавил надменным тоном, столь не соответствовавшим его одежде: — Скажи князю, что я, Иван Вельяминов, из Орды убежал и к нему вернулся.

Челядинец ушёл.

Стосковалось в Орде сердце Ивана, хотя жилось ему там хорошо и хан его ласкал. Потянуло на Русь. Выбрал он ночку потемнее, коня побыстрее и ускакал. Татары его не нагнали. Но зато несколько дней спустя он попался в руки грабителей, которые отобрали казну и коня. Дальше ему пришлось идти пешком, питаться именем Христовым.

Теперь он был у цели. Конец страданиям! Он уже видел себя сидящим в княжеском тереме за кружкой душистого медового сбитня.

   — Князь приказал тебя помелом гнать, — насмешливо промолвил вернувшийся челядинец, — и чтобы ты ему на глаза не смел показываться.

   — Меня?! Я?.. — пробормотал Иван Васильевич, вздрогнув от гнева.

   — Да, да... Ну, проваливай!

Шатаясь, вышел он с княжьего двора.

Голова кружилась. Дух захватывало от стыда и бессильного бешенства.

Немного придя в себя, он кое-как, расспрашивая прохожих, узнал, где живёт Некомат, и добрался до его лачужки.

В худом, бледном человеке он едва признал Суровчанина.

Со своей стороны тот подивился происшедшей в Вельяминове перемене.

Некомат приютил своего «приятеля», дал ему кров, пищу, хорошую одежду, но целыми днями изводил его упрёками, говоря, что причиной всех бед он Вельяминов, сманивший Суровчанина в Тверь и насуливший горы золотые.

Гордый Иван Васильевич, не хотевший в былое время смириться перед великим князем, теперь должен был смиренно выносить попрёки купца Некомата.

Но вскоре «приятелям» пришлось распрощаться с Тверью.

Однажды князь Михаил как-то увидел проходивших мимо дворца Вельяминова и Некомата. На их беду, князь был не в духе.

   — Что эти иуды здесь шатаются, — сказал он ближнему боярину. — Да и жить в Твери им незачем: изменники своему князю изменят и мне. Прогнать их!

На другой день «приятелям» сообщили княжий приказ: выехать немедля из Твери и не показываться в тверской области под угрозой смертной казни.

К вечеру они уехали, сами не зная, где укрыться от гнева князей тверского и московского.

Святой митрополит Алексий, достигший восьмидесятипятилетнего возраста, стал чувствовать приближение кончины.

Смерти святитель ждал с радостью, но его смущала мысль о том, как бы найти достойного преемника. Все помыслы его в этом направлении останавливались на преподобном Сергии Радонежском, но, как нам уже известно, он опасался, согласится ли на это смиренный игумен.

Однажды, будучи уже слабым, чтобы самому ехать в Троицкую пустынь, митрополит через посланного попросил святого Сергия прибыть к нему для беседы.

Преподобный не замедлил прибыть. Во время последовавшей затем беседы святой владыка вдруг приказал келейнику принести золотой, осыпанный драгоценными камнями крест, подаренный митрополиту константинопольским патриархом.

Взяв крест, владыка сказал святому Сергию:

   — Прими сие.

Преподобный поклонился до земли и промолвил:

   — Прости меня, владыка, как от юности же был златоносец, в старости же наипаче хочу в нищете пребывать.

   — Знаю силе возлюбленный, — ответил митрополит, — но сотвори послушание, приими от нас подаваемое тебе благословение...

С этими словами владыка возложил на него крест и продолжал:

   — Ведай, блаженный, ради чего призвал и что хочу тебе сказать. Бог мне вручил русскую митрополию, ибо Он так хотел. Ныне чувствую я приближающийся мой конец, только не знаю дня скончания моего. И потому желаю обрести мужа, могущего после меня пасти стадо Христово. И не вижу такового, кроме тебя. Знай же, что и великий князь, и все миряне, и духовные люди, до последнего, возлюбят тебя, и никого иного. Только тебя на престол этот требовать будут, как единственно достойного. Ныне же, преподобный, прими сан епископства с тем, чтобы после моего исхода престол мой воспринять.