Какой-то старик с топором в руках крикнул: «За мною, христиане православные!»— и бросился к воротам татарского двора. Человек двадцать кинулось за стариком. Тяжёлые русские мечи и топоры рубили татарские копья и оттесняли татар от ворот. Татар было человек двадцать, русских до двухсот, но в таком узком переулке силы их были равны. Не прошло и пяти минут схватки, как передовая стена русских сменилась другой, уже вооружённой щитами, в шлемах и панцирях. Везде распахивались ворота, отовсюду бежали вооружённые люди, а ничего не ожидавшие татары отступали со своими копьями и саблями. С заборов и крыш сыпались на них стрелы и камни.

— За дом Святого Спаса! — кричали русские. — За веру христианскую, за народ православный! Вот вам собаки-бусурманы!

В маленькой церкви Покрова Пресвятой Богородицы зазвучал набат, ему вторил набат в соседней церкви Святителя Николая, и так пошло по всему городу, — и отовсюду, из всех ворот, из всех закоулков, сыпались вооружённые русские, становясь на перекрёстках, делая завалы и засеки.

В это же время, на другом конце города, на самом берегу Волги, из ворот очень красивого двора выходил отец дьякон соборной церкви Спаса Преображения Дюдко и вёл за собою на водопой кобылу.

Дюдко ростом был с знаменитого измайловского тамбурмажора, в плечах косая сажень. Когда хотели узнать, крепко ли что сделано, выдержит ли лук и не порвётся ли тетива, не сломится ли древко боевого топора, — звали Дюдко; крепко ли сваи вбиты — спрашивали его: он был единственным авторитетом. Ко всему тому он был человек очень смирный, кроткий и тихий. В силу ярлыка, данного митрополиту Петру, двор Дюдко был свободен от татарского постоя. Это не нравилось Щелкану и его приближённым, потому что дворы соборного духовенства были из лучших в городе.

Но кроме того, что двор Дюдко, поставленный в лучшей части города, близ великокняжеских хором, вечевой площади, боярских дворов и каменного дома тысяцкого, возбуждал зависть татар, ещё пуще их задорила историческая Дьяконова кобыла.

За небольшие деньги купил Дюдко эту кобылу ещё жеребёнком у одного ливонского рыцаря. Кобыла эта была из породы нормандских лошадей, тяжёлых на ходу, копытом закрывающих тарелку и возивших железных рыцарей на войну. Дюдко вырастил её и строил на её счёт множество планов.

По жеребёнку от неё думал он дать в приданое своим дочерям, и в случае войны с басурманами сам на неё сесть, для чего и заказал себе огромный боевой топор, пуда в три весом.

Каждый день выходили татары смотреть, как дьякон водит кобылу на водопой. Давно уж задумали они подтибрить эту кобылу — и, как на грех, именно в Успеньев день, 15 августа, решили это сделать.

Едва взошло солнце из-за Волги, как загремели засовы дьяконских ворот и Дюдко босиком, творя крестное знамение и кланяясь на все четыре стороны, вышел с кобылой. Не успел он сделать и пяти шагов, как вдруг раздался татарский крик, — и между ним и кобылой скользнуло несколько человек. Один из них на бегу пересёк саблей недоуздок, другой вскочил на кобылу и ударил её пятками. Взлелеянная в стойле кобыла, выходившая на улицу только со своим хозяином, испугалась, взвилась на дыбы, ударила задом и сшибла татарина, который скатился назад. Кобыла ударила ещё раз, откинула его сажени на две в сторону и как вкопанная стала на месте, тяжело дыша и дико поводя глазами, налившимися кровью. Другой татарин вскочил на неё, но в ту же минуту Дюдко взмахнул руками: одна татарская голова стукнулась о другую, третий со стоном и вывихнутою челюстью повалился на землю. Четвёртого Дюдко поймал за шиворот и бросил его как кошку на остальных. Дюдко пошёл грудью на оставшихся и закричал оглушительным басом:

   — Сюда, христиане православные, не давайте изобидеть церковь Божию!

Взял Дюдко свою кобылу одной рукой за холку, а другой рукой и ногами стал отбиваться от татар, те падали как снопы около богатыря-дьякона, но вставали с ножами в руках; дьякон прислонился спиной к кобыле, ударил одного татарина левым кулаком, правой выхватил у него нож — ив одно мгновение рассёк ему шею от уха до уха. Злобно гикнули татары, — и растворился занятый ими двор боярина Куска, и несколько человек татар с длинными копьями побежали к месту схватки. В ту же минуту, заслышав голос дьякона, дьяконица спустила с цепи шестерых огромных псов и растворила им калитку; татары дрогнули перед новым неприятелем, от которого и бежать было некуда. Они рубили псов саблями, кололи ножами, — псы только рычали и стервенели.

Вдруг через голову дьякона, мимо уха его, зажужжали стрелы. Одному татарину вышибло глаз, другому стрела в голову впилась, — на помощь дьякону шёл пономарь Вавила, гнусивший что есть мочи: «С нами Бог, разумейте языцы и покоритеся».

   — Томиловна, — крикнул дьякон, — дай мне сюда топор!..

Он отступил вместе с кобылой к своей калитке; та калитка растворилась, дьяконица подала ему топор и снова захлопнула её.

Отовсюду уже татар валило видимо-невидимо, их остроконечные шапки мелькали, копья светились; они кричали, что русские хотят избить их.

   — Да воскреснет Бог и разойдутся враги его! — заорал громовым голосом дьякон, влезший с топором на кобылу, — и голос его поднял всю пристань: всюду замелькали железные шлемы, боевые топоры, красные щиты из жёстких сыромятных кож, засверкали в воздухе обоюдоострые мечи.

Вдруг среди крика, бестолкового боя набата раздался серебристый и протяжный, резкий звук, знакомый каждому тверичу, — это ударил вечевой колокол со спасовской колокольни.

«Вот оно — начинается!» — подумал каждый в душе.

Татары переглянулись: им стало страшно; вечевой колокол никогда не звонит по пустякам; где раздаётся его серебристый голос, там дело перестаёт быть личным и уже речь идёт не о дьяконе Дюдко и не о пьяной бабе Арине, а о целом Тверском великом княжестве. Вечевой колокол редко звучал в те времена.

С каменного помоста, на котором висел у собора этот колокол, сняв шапку и крестясь, сходил Парамон Семёнович, тверской тысяцкий...

Распахнулись ворота хором великокняжеских, занятых Щелканом, и оттуда выбежал его переводчик, обусурманившийся русский, Мустафа; за ним сломя голову летело человек двадцать татар, телохранителей царского посла.

   — Стойте, стойте! — кричал Мустафа. — Посол царский не велит звонить! Как ты смеешь звонить без воли царского посла?

Тысяцкий медленно сходил с помоста, как будто не слыша и не видя никого.

   — Вязать его!.. — приказал Мустафа, подбегая к тысяцкому и кладя ему руку на плечо. Татары стали снимать ремни.

   — Пойди, Мустафа, к господину послу царскому и скажи ему, что пусть он сам на вече придёт и даст отчёт христианам православным, зачем он дозволяет своим татарам грабить и кровь проливать людей невинных, верных слуг царских.

   — Вязать его!.. — кричал Мустафа. — Что же вы его не вяжете?

Он оглянулся, татары были окружены русскими.

   — Отвести их назад, — сказал тысяцкий, — и пальцем их не трогать. Проводите их Щелкану с моим ответом.

Весь в парче, в сияющих латах, в золочёном шеломе, показался князь с детьми боярскими. Рука об руку с ним шёл владыка Варсонофий. Бояре шли со своими отроками, соборный протопоп шёл с крестом, а со всех сторон валило видимо-невидимо народу. Поклонившись князю и владыке, тысяцкий впереди них взошёл на помост и стал у колокола. Князю и владыке принесли вызолоченные кресла, бояре сели по верхним ступеням.

Тысяцкий опять ударил в колокол; все сняли шапки, перекрестились и опустились на колени.

Начался молебен. Протискиваясь сквозь толпу, добрался до помоста Мустафа с бумагой в руках и, не снимая шапки, принялся подниматься по ступеням. Его остановили.

   — Ты сам знаешь, — сказал ему тихо один боярин, — что когда Богу молятся, так всякое дело откладывают.

Мустафа начал ругаться, но, несмотря на то что он называл христианство свиной верой, никто не прерывал его, никто будто не слышал, и как он ни кричал, как ни бранился, как ни грозил гневом ханского посла — молебен шёл своим порядком. И когда князь и бояре приложились к кресту, а соборный протопоп окропил народ святой водой, только тогда два дюжих отрока взяли Мустафу под руки, взвели его на помост и поставили на среднюю ступеньку, как он ни рвался на самый верх.