— Ты от кого? — спросил княжеский постельничий, случившийся в сенях.

   — Я сам от себя, — сказал незнакомец.

   — Чего же тебе надо от господина великого князя?

   — Сходи к нему и скажи, что я из Твери очень важную весть к нему привёз.

В конце концов незнакомца на всякий случай обыскали и провели в молельню. Вскоре туда прошёл князь.

   — Прикажи говорить, господине великий княже! — сказал он.

   — Говори, — сказал Иван Данилович, садясь на лавку у самых дверей.

   — Беда у нас в Твери стряслась: в Успенье всех татар с самим Щелканом народ перебил.

Иван Данилович только бороду расчесал, уставившись глазами на незнакомца.

   — Господин великий князь Александр Михайлович сам вёл народ и сам отцовские хоромы и Щелкана спалил.

   — Ну, а мне-то что? Разве я этому делу причастен? — спросил мнительный и осторожный Иван Данилович.

   — Сироты твои, господине великий княже, бояре тверские, сама великая княгиня Михайлова, да великая княгиня Александрова Михайловича, да княгиня Константинова Михайловича, послали меня к тебе тайком от князя. Вступись перед ханом Азбяком за сирот твоих и за неразумного князя тверского.

   — Ишь ты, грех какой, — задумчиво сказал Иван Данилович. — А ты кто таков будешь?

   — Панкратием меня зовут, дьяконов сын, Дюдков.

   — Того, голосистого? — спросил Иван Данилович, хорошо знавший всё духовенство Руси.

   — Его самого. Татары и его убили.

   — И его убили? — переспросил Иван Данилович, качая головой. Дюдко ему очень нравился, и он думал как-нибудь переманить его в Москву в Успенский собор.

   — На него, господине великий княже, на первого и напали, — продолжал Панкратий, несколько приободрившись. — Всех христиан в свою веру хотели поганые перевести, а пуще всего на церковников злились, — говорили, что так как святитель Пётр преставился, то теперь и ярлык его силу потерял всякую.

Иван Данилович встал, нахмурился и остановился в дверях, повернувшись боком к Панкратию.

   — Ты никому об этом в Москве не говорил? — спросил он.

   — Никому, твоё благородие!

   — Оставайся здесь и никому ни слова!

Иван Данилович удалился. В сенях он сказал отрокам, чтобы подали гонцу есть, принесли ему пуховик и подушку, — и затем послал за боярами.

Собрались бояре в думе великого князя и толковали долго, весь день и почти всю ночь, после чего позвали дьякона и печатника и заставили их писать письмо. Уже перед самым рассветом письма были запечатаны, розданы гонцам, и скоро московские собаки подняли оглушительный лай в разных концах города, потому что из разных застав выезжали вооружённые всадники, скакавшие во всю прыть. Куда и зачем — не было известно.

Лишь через неделю до остальной Москвы дошли слухи о тверском деле. Она встрепенулась и заговорила.

В самом деле, событие было такое, что о нём нельзя было не задуматься. Ещё не было такого, чтобы в столице одного из самых больших тогдашних русских государств произошла повальная резня татар, при которой погиб бы не только татарский посол, но даже родственник вольного царя. Больше всего занимал москвичей один вопрос: что станут делать теперь тверичи? Между тем из Твери не доходило никаких положительно вестей. Толков было много; множество тверичей перебиралось в московскую землю, уходили целыми семействами в Литву, как будто ожидая погрома.

Гонцы и днём и ночью скакали по московским улицам. В Москву приезжали послы новгородские, рязанские, ростовские, суздальские, вся Русь была встревожена — и становилось как нельзя более ясно, что от Москвы теперь все ждали, что она скажет и как поведёт дело...

И вот на Введение зазвонили в Москве колола, по всем церквам и обителям служили напутственные молебны великому князю московскому Ивану Даниловичу, которого Узбек вызывал в Орду. После молебна великий князь вышел из церкви, поклонился народу, просил его простить, если к кому в чём несправедлив был, просил о великой княгине своей, о детях; поручил их заботам бояр и тысяцкого Протасия, которого, как представителя народа и потому правителя Москвы в отсутствие князя, обнял, расцеловал — и затем отправился в свои хоромы.

Наутро, в годовщину насильственной смерти Михаила Ярославича, — московский народ толпами провожал Ивана Даниловича в Орду.

Недолго задержали его на этот раз в Орде. Узбек был взбешён непокорностью тверских князей и решил дать страшный урок Руси. Как ни молил его Иван Данилович, сколько ни дарил его приближённых, ничего не мог сделать. «Хочешь доказать твою верность, — говорил ему Узбек, — сотри с лица земли великое княжество Тверское! А не сделаешь этого — не видать тебе Москвы, потому что я сам всей Ордой двинусь на Русь и всё истреблю». Всё, что мог выхлопотать Иван Данилович, которому противна была роль палача Руси, было то, чтобы с ним было послано пять ордынских темников. Если считать, что темник предводительствовал десятитысячною ратью, то шло на Тверь пятьдесят тысяч войска, не считая отдельных отрядов ордынских воевод: христианина Фёдора, мусульман Чуки и Туралака, буддиста Сюги и прочих. С ними же должны были идти князь Александр Васильевич Суздальский да дядя его — князь Василий Александрович. Они взяли Тверь, Кашин, разорили все тверские города, выжгли сёла, повели тверичей в полон. Торжок и область торжковскую опустошили и повернули было к Великому Новгороду, который, несмотря на свою дружбу с московскими, был заподозрен в союзе с тверичами Ордой. Стареющему Узбеку вся Русь казалась скопищем мятежников. Иван Данилович с московскими боярами на Новгород, однако, не пошёл, а уговорил новогородцев выслать послов к татарам с дарами и с огромною суммой в пять тысяч новгородских серебряных рублей. С огромным полоном, с богатым грабежом вернулись по весне татары в Орду — и по дороге ими был убит другой соперник Москвы, Иван Ярославович Рязанский, племянник Константина Романовича, зарезанного в Москве Юрием.

«И было тогда, — говорит летопись, — всея Русской земле великая тягость, и томление, и кровопролитие от татар. И заступи Господь князя Ивана Даниловича и его град Москву и всю его отчину от пленения и кровопролития татарского...»

Одна за другою катятся волны Волхова, сердито нагоняя друг друга; они сталкиваются, разлетаются брызги серебряными искрами, гребни волн пенятся, река рокочет, будто гневаясь на кого. На небе царствует полная темнота, только горят ярко мигающие звёзды.

Кругом тишина; весь Новгород уснул сном мёртвым, только кое-где блестят ещё огоньки да в доме боярина Всеволожского не покойно; к нему собрались гости и пируют с хозяином.

А в тереме у открытого окна в темноте сидит боярыня Марфа Акинфиевна Всеволожская. Она вглядывается в сад, раскинувшийся перед хоромами и достигающий до самого Волхова. Чутко прислушивается она к малейшему шороху, но хохот и шум пирующих гостей заглушает всё. Чуть не плачет боярыня при взрывах этого шума, руки ломает с досады, кика на её голове сбилась на сторону, она жмёт ей голову, давит её.

— Окаянные! Чему радуются? — шепчет боярыня. — Им радость, а мне горе.

А Всеволожскому действительно была радость, он со своими сторонниками и приятелями праздновал победу над своими недругами. Немало стоило ему усилий, немало было сделано затрат, для того чтобы собрать новгородскую голытьбу и заставить её собрать вече, выполнить его, Всеволожского, волю, прогнав из Новгорода князя Александра Ярославовича. И теперь он добился своего. Несмотря на старания и хлопоты сторонников княжеских, партия Всеволожского одержала верх и попросила князя оставить город. По этому-то поводу и пировал боярин, эту-то победу и праздновал он.

А боярыня сидит и томится в своём тереме; вдруг вдали из-за Волхова выкатился громадный багряный шар луны и в одно мгновение озолотил листья. Боярыня! вскочила с места и как была вышла из терема и тихо спустилась в сад. Оглянувшись тревожно вокруг, она быстро направилась в глубь сада, по направлению к Волхову. Подойдя к берегу, она начала всматриваться вдоль реки. Золотым дрожащим, колеблющимся светом отражалась луна в разбушевавшемся Волхове. Внимательно прислушивалась боярыня, но кроме плеска волн ничего не было слышно.