Председатель объявил перерыв, и суд удалился, но в зале никто не двинулся с места: не стесняясь, люди громко разговаривали, перекликались, смеялись. Своим смелым и острым выступлением стряпчий будто развязал обычную сдержанность публики в судебных учреждениях. Да и сама публика, надо сказать, сегодня была необычная.

Когда заседание суда возобновилось и суд перешел к рассмотрению вопроса о неуплате Прохоровым Павлу Тихоновичу большей доли заработка, стряпчий Иорданский показал великолепные познания в орнаментике, греческой мифологии и столярном деле. Он блестяще доказал, что мастер, заменив Бахуса на бочке виноградной лозой, вложил значительно больше труда в порученное ему дело и проявил тонкий вкус, достойный «прекрасной обитательницы каюты, дочери Прохорова, очаровательной мадемуазель Дэзи». Чеботареву ничего не оставалось делать, как требовать, чтобы суд исходил в своем решении из формального признания того, что рабочий не имеет права по своему усмотрению менять характер работы, порученной ему нанимателем, чем бы это вызвано ни было. Во время его речи в зале кто-то сказал чистым ранним баском:

— Вот и пошли такого в Государственную думу. Он тебе напишет законы, останешься доволен.

Председатель тряхнул звонком и приказал нарушителю порядка покинуть зал заседания. Но никто не вышел. И Чеботарев закончил свою речь напыщенными восклицаниями, что демократизм — это одно, а анархия — другое и с нею надо бороться всеми средствами.

Суд опять удалился, и опять из зала никто не вышел.

Прошло, наверно, не меньше часа, прежде чем раздался голос нашего сделанного из папье-маше секретаря:

— Суд идет! Прошу встать!

Председатель, необычно комкая слова, проговорил принятые в таких случаях фразы и еще менее внятно закончил:

— …а потому съезд мировых судей постановил: решение мирового судьи седьмого участка оставить в силе.

Иорданский вздохнул и развел руками. Некоторое время в зале стояла гнетущая тишина. Вдруг тот же молодой басок сказал:

— Господа царские судьи, а нельзя ли мне отсидеть в арестном доме вместо невинно осужденного вами Курганова? Я молодой и крепкий, а Курганов много поработал за свою жизнь для граждан нашего города, ему это будет трудно.

Председатель фыркнул, что-то пробубнил, и судьи гуськом пошли из зала.

— Будь вы трижды прокляты! — сказала сморщенная старушка и перекрестилась.

— Чтоб вы подохли! — в тон ей отозвался кто-то хрипло.

Сухонький старичок в синей рабочей блузе встал на скамью и бодро сказал:

— Братцы, нам это дело привычное: ежели с кем беда случается, один из нас снимает шапку, а остальные кладут в нее кто сколько может. Поддержим товарища Курганова в его хорошем деле! Ну-ка, подходи! — и подставил кепку.

Со всех сторон к ней потянулись руки.

— Получи и от меня, — сказал крепко сложенный паренек своим свежим баском.

Я взглянул ему в лицо — и вдруг почувствовал, как на меня повеяло чем-то далеким и родным.

— Илька! — вскрикнул я. — Илька!

Паренек вздрогнул, глянул на меня и удивленно раскрыл рот. Но тут же сдвинул густые брови и резко сказал:

— Никакой я не Илька. Путаешь, браток.

Собранные деньги вручили Павлу Тихоновичу. Принимая их, он сказал:

— Спасибо, братцы. Беру, не отказываюсь. Мне самому ничего не требуется. Но надо ж доказать голландцу, что и у русских есть головы на плечах. А отсидеть — отсижу. Это не позор. Позор тем, кто сажает меня.

Все стали расходиться. Паренек шагнул ко мне и негромко сказал:

— Говори, где живешь. Живо.

— Ярмарочный, шестьдесят шесть, — обрадованно ответил я.

Когда присяжный поверенный и стряпчий стали друг против друга, готовые к состязанию, у меня еще оставалась надежда, что разбирательство дела не состоится. Я ждал, что Чеботарев раскроет свой богатый портфель, вынет из него лист бумаги и зачитает просьбу Прохорова к суду о прекращении «дела». Этого не случилось, и я с горечью почувствовал, что никогда, никогда в течение всей своей жизни у меня не будет к Дэзи уважения. Состояние было такое, будто я утерял что-то драгоценное, без чего жизнь станет неинтересной, скучной, неприютной. Стряпчий делал против Чеботарева один выпад за другим, и с каждым ударом во мне разгоралось мстительное чувство: мне казалось, что моральному разгрому подвергался не только богач Прохоров, точнее, не столько богач Прохоров, сколько его бессердечная красавица дочка. Стало легче, когда я увидел, как живо и согласно выражали люди в зале свое сочувствие Павлу Тихоновичу и негодование по адресу судей. Но все-таки в душе у меня щемило, и неожиданное появление Ильки было как нельзя более кстати: мне так недоставало жизнелюбивого, уверенного в себе товарища! Уже одно сознание, что Илька жив и находится где-то здесь, близко, подняло мой дух. Я почувствовал, что даже походка у меня стала более твердой.

Илька пришел ко мне в тот же вечер. Рядом с домом, в котором мы снимали квартиру, находилась пустошь, заросшая бурьяном. В гуще этого бурьяна мы и засели с Илькой. Начал он с того, что принялся меня ругать.

— Кричишь на весь народ: «Илька, Илька!» Какой там Илька, когда я уже давно Семен. Никакого у тебя понятия о конспирации нет. Вот такому доверь секрет, он сразу всех провалит.

— Но я же, Иль… то есть Семен, ничего о тебе не знал…

— А не знал, так и молчал бы. Или подмигнул бы, что ли. Ну ладно, кажется, все кончилось благополучно. Только вперед будь умней. Рассказывай.

— Что ж тебе рассказывать? Мне рассказывать нечего. Ты сам мне расскажи.

— Чего рассказывать-то?

— Но ведь я не знаю даже, куда вы все пропали. И ты, и отец твой, и Зойка с бабкой. Как в воду канули.

— Ничего мы не пропали. Все живы и здоровы. Только пришлось поменять вывески и местожительство.

— Какие вывески?

— Ну, имя, фамилию… А ты как думал? Сбежать из тюрьмы и спокойненько ходить себе по городу?

— Так вы в тюрьме сидели?

— Нет, у жандармского полковника на именинах гуляли. Ты знай про меня одно: я приехал сюда из Калужской губернии на заработки, работаю на металлургическом заводе подручным слесаря, зовут меня Семен, по отцу Захарович, фамилия Сытников. На суд сегодня попал потому, что шел мимо, увидел толпу — ну и завернул. Про тебя я сегодня узнал, что ты в том суде писцом работаешь. Интересно, что ты за птица. Может, такого же полета, как тот присяжный поверенный?

— Чеботарев мне такой же враг, как и тебе, — с достоинством ответил я.

— Ну, тогда мне жалеть не приходится, что вытащил тебя из-под лошадиных копыт и в больницу отправил.

— Так это ты меня спас? — взволнованно сказал я. — И даже не раз, а два раза в один день: и тогда, когда казак замахнулся на меня саблей, и когда меня свалила лошадь!

— Ну, пошел считать! — засмеялся Илька. — Чего доброго, до десяти насчитаешь. — И недовольно сказал: — Не люблю я этих слов: «спас, спас»… Просто выручил товарища — вот и все. А ты б не так поступил?

— Нет, Илька, что там ни говори, а я тебе жизнью обязан, — продолжал я настаивать.

— Ты вот лучше скажи, зачем поступил в такое пакостное место, как суд?

— Это так, временно, отцу в угоду. Я скоро в деревню уеду, учить ребят буду.

— В учителя? В деревню? — Илька пододвинулся ко мне поближе. — Подожди, это интересно. Гм… Даже очень интересно… Ты нам пригодишься.

— А пригожусь, так берите меня, — твердо сказал я.

— И возьмем, — почти сурово ответил Илька. Он помолчал и уже мягко, по-дружески попросил: — Расскажи, Митя, о себе: как ты это время жил, что делал, о чем мечтал. Худющий ты такой же, как и был. Много думаешь, что ли? Много думать, может, и не обязательно. Индюк тоже думает днем и ночью, а что толку? Все равно его съедят. Надо правильно думать — вот в чем задача.

Я рассказывал о себе все, что мне казалось значительным. Не умолчал и о случае с булавкой. Правда, рассказывая об этом, я опасался, как бы Илька не высмеял меня. Но он отнесся к моему поступку очень серьезно, даже, как мне показалось, сочувственно.